"Геннадий Головин. День рождения покойника (Повесть) " - читать интересную книгу автора

так уж нестерпимо заломило лицо. - Это ж какая тебе радость, милая, что аж
светишься вся, как лампадочка ясная. И какая, смотри, девка-то сквозь тебя
глянула! К миру доверчивая, синеглазенькая, ласковая! Вон ты, оказывается,
какая была, мать моя старуха! Прямо Джильда Лолобриджильда... Ох небось и
мордобою же было из-за тебя, красавица! Ох и повыдернуто же кольев из
плетней!.. Стрекотала ведь молодухой по тепленькой земле - махонькая,
грудастенькая, жопастенькая - ясными глазками помаргивала... И такая небось
неописуемая жизнь впереди тебе бластилась! И мужик-красавец, в рот не берет,
и детки - умненькие, ласковые, и дом - полная чашка. А потом стала пенять
тебя эта жизнь золотушная - этак скушно, без злобы, нудно пенять -
превращать за какие-такие грехи в старуху сушеную! Бошку к земле все
пригнетала и пригнетала, спину работой в три погибели ломала, руки
ревматизмом крутила. Это ж прямо вредительский какой-то интерес у жизни, -
удивился Василий, - чтобы не девки веселенькие по земле перепархивали, а
бабки-старухи больными ногами шаркали!.. Сколь помню тебя - все старуха уже
была! Все под ноги зрила, будто потерянное искала. И это ж, оказывается, вон
сколько мало радости видела ты в жизни своей, мышка моя кроткая, если в
этакое-то, прямо слово, счастье повергла тебя эта "пензия" копеечная! К тому
же ведь, глупая ты старуха, по ошибке выписанная...
А ведь точно! - как мышка тихонькая, шебуршилась всю жизнь в сереньких
своих потемках, тихонько, недосыта, и вдруг - вот-те раз! почтальон
пришел! - будто прогрызлась нечаянно из тесноты мышиной в огромную волю, в
закрома пшеничные, светлые..." - и еще, что-то такое же, нежно-ноющее,
нестерпимо жалостливое, невнятно слушал в себе Василий, глядя на бойко
замолодевшую старушонку свою.
- ...и энтого числа кажного месяца, - докладывала ему тем временем
мать, - она, сказывала, будет сама приносить! А мне (всего и делов-то!)
фамилие свое проставь. Иль скажи, плохо?
"Чужие люди... - подумал он вдруг, - чужие люди радость тебе, старой,
подстроили. А сын? А сын твой, паскудник позорный, он-то тебя хоть раз в
жизни порадовал?! Куска сладкого к чаю принес? Десятку какую-нибудь из
получки? Да и обнял ли хоть раз? Нет ему, гаду ползучему, никакого
прощения - ни сегодня, ни завтра, ни в какой будущей пятилетке! Из-за него,
антипода подзаборного, вся твоя жизнь в этот убогий перекосяк пошла! Только
когда подох он, пьянь рваная, когда сгорел к чертовой матери, только тогда
ведь хоть малость разогнулась, старая, засветились хоть какие-то огонечки
тепленькие! И на могилке повозиться, и в церковь сходить по делу, и со
старухами повсхлипывать. А теперь, вишь, еще и "пензия"... И поэтому, вот
что... - сказал себе Вася, и ему стало вдруг холодно и весело, - и поэтому
постановляю! Считать Пепеляева Вэ Эс безвременно подохшим. И ныне, и присно,
и вовеки веков. Аминь. Точка. Принято единогласно. На общем собрании
представителей трудящихся".
- За что пенсию-то дали? - спросил он невесело, хотя и ему было
понятно, за что.
- Так за кормильца же! За Васятку, за сынка моего! - та даже удивилась.
Тут Пепеляев подумал: "Так, с покойника, значит, пензия в урочный час,
а с живого была одна с меня".
Пепеляев странным голосом спросил, полусуровым-полурастерянным:
- Ну, а я, к примеру?..
- Ну, а ты... что ж... - потухающим голосом сказала мать, опять