"Олесь Гончар. Твоя заря" - читать интересную книгу автора

брата. Софийка с Сончиком просидели над своим станционным трофеем до
полуночи, настороженно караулили от ночных шорохов родную хату, всю теперь
переполненную другой жизнью - заботами о летчике.
Значительно позже, когда Софийка уже в роли сестры милосердия,
освоившись в новой обстановке, будет коротать вечера у спасенного, летчик
однажды скажет ей:
- Какие все же славные эти ваши мальчишки... А женщины!.. Слов не
найти... Только не слишком ли громкая молва пошла здесь о моей персоне?
Девушка догадалась, что его беспокоит. Сказала:
- Никто не выдаст.
- Почему вы так уверены?
Почему? Она и сама не знает почему. А вот уверена - и все... Случай, в
конце концов, был рядовым. Сколько их падало тогда в леса, в степи, в
болота, чтобы обезвеститься навсегда, чтобы еще одной скорбью омрачить
товарищей где-то на далеких, исполненных тщетного ожидания аэродромах... А
этому вот, чуть живому, суждено было оказаться здесь, вблизи Узловой, на
исхлестанном ветрами хуторке, кем-то когда-то названном Синим Гаем. Хотя
какой там гай: оккупационные бурьяны шумят окрест, с десяток хаток, всем
ветрам открытых, жмутся среди степи друг к дружке. Тополь да явор у
чьих-то ворот, традиционные вишенки за хатами, два-три колодезных журавля
(па хвосте у одного большущий камень-грузило, что неизвестно откуда и
взялся здесь, в краю черноземов), поодаль от хутора ферма, длинная,
покосившаяся,- такой это мир...
Чьи-то годы протекали на ферме, а многие из хуторских находили себе
работу как раз на станции, всю -жизнь топтали стожки туда да оттуда, хотя
расстояние изрядное, нс рукой подать. И Софийка, сколько помнит себя, вес
была связана с Узловой извилистой полевой стежкою, потому что отец работал
на станции машинистом, а жизнь машиниста известно какая: дома не
засиживается, побыл и подался, опять где-то там получает маршрут и, как
обычно перед выходом в рейс, проходит медосмотр... Кажется, работал он там
вечно, уставший, приходил после смены со своим промасленным сундучком и
гостинцами в нем. Узловая же позвала отца и в ту самую горькую ночь осенью
сорок первого, когда ветрище бесновался над степью, а Софийка, смущенно
простившись, потом долго гналась за отцом, взывая во тьм.у, что он забыл
свои часы... Тьма не откликнулась, никто тебя не услышал, или так надо
было - не услышать. И теперь отцовы часы, память семейная, идут да идут
себе, подвешенные сбоку на буфете, словно ожидая хозяина, ведя счет и дням
и секундам. Отец Софийки в ту осень повел один из последних эшелонов на
восток, повел ночью, тоскливо прокричав гудком на всю степь. Не было
ничего печальнее того прощального гудка; поглотили просторы самого родного
человека. Так с тех пор и живет он в этой хате только памятью, горечью
разлуки, только бесконечным ожиданием. Сколько раз вскакивала мать среди
ночи от постукивания в окно, а стучала, оказывается, всего лишь веточка
вишни...
Мать успела увянуть, дочь подросла, и только их ожидание не знало
никаких перемен. А вот со времени появления здесь этого летчика,
найденного детворой в синегайских кураях, все заметно изменилось в
Софийкиной жизни. Теперь есть кого спасать, есть кому каждое утро дарить
свою улыбку, есть за кого носить в себе постоянный страх и напряжение,
вздрагивая от каждого шороха ночи, каждый новый день встречая новой