"Гор Геннадий Самойлович. Чайник" - читать интересную книгу автора

комнате: стол со сломанной ножкой, стул с ватной, зимней, теплой спинкой,
ваза на столе; вот уже три дня как он стоит рядом с ними, словно и он тоже
предмет.
На этажерке аккуратно лежат книги. Он читать не любил, но с какой
радостью взял бы сейчас какую-нибудь книгу - Гладкова, Лидина или даже
орфографический словарь, чтоб перелистать. В конце концов ему так наскучило
стоять на одном месте.
Он стал вспоминать детство. Что ему еще было делать? Память у него была
плохая. И он давно забыл себя и тех людей, которые когда-то жили возле него.
Детство, казалось ему, это река. И он сидел возле нее с удочкой в руке и
ловил окуней. Река синяя, прозрачная, широкая, как небо. Река-то и была
детством. Еще островок. Домик. Лес и кони белые возле горки, поросшей
березами. Может быть, это в самом деле так... Давным-давно детство смешалось
с мечтой и сновидениями. Гора, поросшая березами, была светлая и при
малейшей встрече мелькала, словно плыла. И островок, на котором он жил, был
как плот.
Он знал, что этого не было - ни коней, ни горы в реке. Он все это
придумал. И детство прошло грустно возле старого отца в бакалейной лавке. Но
давно это придуманное или увиденное во сне, а может и вычитанное, стало его
детством. А то, что было в лавке у отца и в школе, он забыл. У него была
очень плохая память. Может быть, потому он весь был в настоящем. День
продолжался бесконечно, замедленный. Время словно остановилось. Никогда в
его распоряжении не было столько свободных минут.
Жена, которая уходила куда-то ненадолго, вернулась в комнату, села и,
положив голову на руки, лежавшие на столе, тихо заплакала. Никогда он не мог
видеть ее слез, оставаясь безучастным. Он или подходил к ней утешить, или
уходил, чтобы не видеть ее слез, а теперь он стоял по-прежнему в углу и с
подоконника смотрел на нее. И весь мир он словно видел сквозь ее слезы. Все
стало грустным и маленьким, осиротевшим, и шкаф словно стал ниже, и ваза
ненужной. Петру Ивановичу стало жаль себя, словно он умер и видел, как жена
плакала по нем. Это было почти так.
Потом в комнату вошла быстрой, размашистой походкой сестра Ольга, тоже
заплаканная, но энергичная, шумная, и сказала:
- Ничего, Зина, его найдут. Начальник милиции сказал мне, что он не мог
исчезнуть бесследно. Если он бросился под трамвай, об этом бы узнали. Если
он бросился с моста в Неву, то нашлось бы тело. И потом, ты знаешь Петю. Мог
ли Петя броситься в реку! Он так боялся холодной воды.
Ему стало смешно. Она так забавно выразилась: "боялся холодной воды".
Но они все равно не услышат его смеха, как не слышали его голоса. Его голос
стал бесчувственным, неслышимым... И вчера, и позавчера он весь день кричал
им: "Я здесь! Я здесь! Я жив! Да здесь же я, на подоконнике". Но они не
слышали его, и только раз жена сказала Ольге:
- Ты слышишь? Как будто что-то звякнуло, словно в шкафу зазвенела
посуда.
- Мыши, - сказала Ольга. - Вероятно, бегают в шкафу.
- Да, - сказала жена. - Надо будет занять у соседей кота.
Сейчас они сидели обе за столом и смотрели в его сторону, прямо на
него, и не видели его. Потом жена сказала:
- Я не могу. Я больше не могу. Я не вынесу этого. Это невозможно
вынести. Я хожу и думаю. А может, его несет где-нибудь. И раки выели ему