"Борис Горбатов. Мое поколение" - читать интересную книгу автора

- Почему добро пропадает?
- Чего бережете?
- Для кого?
Степан Нагорный пришел, когда уже завязалась руготня между толпой и
охраной, Он сразу увидел, что охрана отругивается неохотно и зло - злость
эта не к толпе, а к комитету, к нему, к Нагорному. Очки его поблескивали:
пламя вспыхивало в стеклах.
Был вечер, душный и пьяный, - третий вечер пожаров.
- Вот он! - закричал кто-то, указывая на Нагорного, и вся толпа
ринулась к нему.
Он вскочил на какую-то бочку и что-то крикнул толпе. Мы лежали с Алешей
на крыше, нам не было слышно.
Толпа стихла. Теперь до нас долетали слова Нагорного. Из них я запомнил
только одно новое и поразившее меня слово. Указывая на толпу, беснующуюся
вокруг него, Нагорный несколько раз прокричал:
- Стихия! - В его голосе мне послышалась острая ненависть и жалость, но
к кому - не понял. - Стихия!
Он упал под напором толпы, опрокинувшей бочку. Толпа сомкнулась над ним
и скрыла от нас большевика. А когда, вдруг притихшая и обессиленная,
раздалась, отступила, мы увидели: около опрокинутой бочки лежит, разметав
руки, Степан Нагорный, лицо черное: его топтали сапогами. Во двор торопливо
входила группа вооруженных солдат во главе с комитетчиками.
На другой день погасло над городом зарево, словно свернулось и приникло
к земле огневое крыло схваченной за горло птицы.
А через месяц в городе единственной властью уже был Совет рабочих и
крестьянских депутатов.
Самый старший из нас - тощий четырнадцатилетний Мотя - метался по
улицам и площадям города, глядя на все несытыми глазами.
Вчера - трехцветный, утром сегодня - красный, или "жовтоблакитный", или
черный, махновский, или зеленый, дезертирский, колебался над зданием бывшей
городской управы трепетный и беспокойный флаг.
И, как этот флаг, непрочной, тревожной была и жизнь города, людей,
страны.
Улица корчилась в судорогах событий, происшествий, боев и драк, кричала
плакатами, приказами, манифестами, размахивала столбами, на которых - синие
и распухшие - качались удавленники. Улица жила тревожной жизнью - в
выстрелах, в дыму, в звоне бьющихся стекол, в топоте тысяч солдатских ног,
проходящих через город, чтобы драться и умирать.
Вечером Мотя шептал нам таинственно:
- Царя, слышь, с царицей шлепнули, а Распутин убег. Чудеса-а!
Начитанный Валька спорил:
- Распутина-то давно убили.
Мотька бросал на него сердитый взгляд.
- Тоже, знаешь ты, - бормотал он недовольно. - Ну и говори сам, если
знаешь, а я помолчу.
Но молчать он никогда не мог и опять сыпал восторженно и неуемно:
- Заваруха идет, ребята, кака-ая! Чудеса-а!
"Чудеса" - это было его любимое слово. Оно хорошо выражало всего Мотю,
его безграничное удивление перед огромным, сложным и непонятным ему миром.
Считалось, что он жил у тетки. Сухая, костлявая прачка, тетка его