"Валерий Горбань. Песня о бойне (Фрагменты) (про войну)" - читать интересную книгу автора

мясо с металлом.
- Терпи, брат, терпи.

А в соседней комнате ржачка: собровец10 на руках свой
камуфляж вертит. Штаны - решето, муку сеять можно. Но счастье его: не на
заднице штаны были - сушились после стирки. Перекур у "сябров": глаза
блестят, языки работают, а руки ловко цинки порют, магазины набивают, запалы
в гранаты вкручивают. Эта смена весь боекомплект отработала. Смоленские.
Через них испокон веку российского ни один супостат без хорошей плюхи не
пройдет. Сейчас вторая смена бьется, только треск с бабахами стоит, да
комендатура подпрыгивает и раскачивается, как старая баржа в шторм.
Шлеп-шлеп-шлеп... Это пули мешки оконные целуют.
Дум-дум-дум... А это подствольники прилетели, как грачи, черной
стайкой. Когда сам стреляешь, видишь их. А когда в тебя - видишь только
вспышку смертную, да фонтанчики от осколков, да брызги крови.
Бум-ба-бах! Это гранатомет. Или "Шмелем" впарили наши из-за заборчика.
А заборчик метрах в пятнадцати от комендатуры. И лупит реактивная струя в
стенку так, что все прыгает и мешки с окон валятся. Впрочем, когда чужой
подарок прилетает, эффект тот же. Но веселей думать, что свои бьют.
Комендант в коридорчике стоит. Злой, как тигр-людоед, и расстроен до
смерти. Это его ребят покосили. Он не трус, наш Николаич. Умница-мужик и
строг разумно, даром что молод и майор всего. До него алкаш-подполковник
комендатурой правил, свинья конченая.
А Николаич быстро братию разбушлаченную в порядок привел. Но обманул
его мужиков денек ласковый. И тяжело ему сейчас, ох, тяжело.

Вчера видел в ГУОШе командира братского. Докладывал он домой, что
омоновца его в руку ранило. Но нормально все. Врачи отремонтируют.
Силен, Славка, очень силен мужик. В блиндаже живет, в глине по уши. А
выглядит всегда, как на приеме дипломатическом. Убивай его - глазом не
моргнет, выражения лица своего азиатского не изменит. А тут не смог. Всю
правду сказать не смог. Не повредило парню кисть, оторвало напрочь. За
"Муху"11 неразряженную, духами подброшенную, схватился. "Не твое
- не трогай", - сотни раз долблено. В Новочеркасске еще, в центре каре
омоновского стоя, командир отряда сводного раза три повторил простую эту
истину. И нет в беде случившейся вины Славкиной. Но трубку телефонную
положив, подломился он, лицо ладонями закрыл. На секунду прикрыл. А братва
командирская, в телефонной очереди зубоскалившая, глаза отвела. Все вид
сделали, что дружеской трепотней заняты. Не умеют они жалеть. И других
жалостью не унизят, и сами сопли в чужую тельняшку ронять не будут. Только
каждый, вздрогнув, от мысли черной отмахнулся. Только каждый мысленно через
левое плечо поплевал.
Чуть легче Николаичу. Сборная у него команда. Со всей России. Не живет
он рядом с семьями боевых друзей своих. Не повезет "груз 200" в родной
город. Не проходить ему на похоронах сквозь строй глаз скорбных, безответным
вопросом измученных.
Да только совестливый он мужик. И до конца своих дней сам себя казнить
будет. Но это потом. А сейчас Николаич делом занят.

- Змей, своих выводи! Сколько в бой пустишь?