"Джо Горес. Прощай, папа " - читать интересную книгу автора

вез меня в Спрингфилд, потому что думал, что держу револьвер в кармане
пиджака, в котором ничего не было кроме сжатой в кулак ладони. И это
"оружие" я наставил на него. В случившейся катастрофе меня выбросило из
машины без особых ушибов. Фермер нанизался грудью на руль и тут же умер. Я
снял с погибшего ботинки и одел один из моих на его ногу. Второй, с
множеством отпечатков моих пальцев, бросил в сторону так, чтобы его
обнаружили и он не сгорел вместе с машиной, которую я поджег. Зачем было все
это говорить Роду, он все равно бы не поверил, что это правда. Да и кто
другой в нее поверил бы, если бы меня поймали?
- Дай мне бутылку старого виски и пачку сигарет, - сказал я брату. - И
проследи, чтобы мать и Эдвина держали языки за зубами, если кто-нибудь
явится сюда и будет спрашивать обо мне.
После этих слов я приоткрыл дверь в спальню Папы и сказал чуть громче,
чтобы больной слышал:
- Спасибо, Род... Так хорошо, знаешь, вновь быть дома! В тюремной
камере можно быстро научиться подолгу бодрствовать или спать, смотря по
обстоятельствам. Последующие тридцать семь часов, пока Папа жил, я не спал,
сидя в кресле у его кровати, отлучаясь лишь по нужде в туалет и тревожно
вслушиваясь в телефонные или дверные звонки. И каждый раз я думал: "Пришли
за мной!"
Но мне везло. В удаче я нуждался для того, чтобы побыть с Папой до его
последнего вздоха. Что будет потом, мне наплевать.
Когда наступила кончина, к постели больного приблизились Род, Эдвина,
мать и доктор, который тоже явился, словно опасаясь за свой гонорар. Бледная
рука отца чуть пошевелилась, и к ней припала мать, опустившись на колени у
кровати. Маленькая, худенькая, с высохшим строгим лицом мать не плакала,
наоборот, она казалась невероятно серьезной.
- Сожми мою руку... Вот так... Сожми, чтобы мне не было страшно.
Умирающий чуть улыбнулся и закрыл глаза. Мы ждали его кончины стоя.
Дыхание Папы становилось все реже. Словно замедлялось движение маятника на
останавливающихся гиревых часах. Никто не произнес ни слова. Я обвел
присутствующих глазами, таких жалких и напуганных перед ли"ом смерти, и
почувствовал себя волком среди овец...
Мать громко зарыдала.
День выдался холодным, с редким колючим снегом. Я остановил джип у
церкви, где шла похоронная месса, вошел вовнутрь по скользким оледеневшим
ступеням. Подняв воротник плаща и полузакрыв им лицо, я в сотый раз
повторял, что было безумием с моей стороны присутствовать на похоронах.
Полиция, вероятно, уже знала, что в машине сгорел не мой труп. Да и кто-то
из чиновников в тюрьме наверняка вспомнил, что я накануне побега получил
письмо от матери, в котором извещалось о смертельной болезни отца. После его
кончины прошло два дня, и мне следовало бы находиться в Мексике. Но я не мог
заставить себя уехать, пока его не похоронят. Или, может быть, я сам себе
изобрел этот предлог, чтобы по-прежнему бросать вызов властям, продолжать
эту глупую игру, в которой в проигрыше всегда остаются такие парни, как я?
Издали Папа лежал в гробу как живой. Вблизи были отчетливо видны румяна
на лице, и шея казалась слишком тонкой для воротника рубашки. Я прикоснулся
к руке - почувствовал каменный холод и не нашел ничего в ней знакомого,
кроме вида ногтей, длинных и чуть искривленных.
Встав за моей спиной, Род незаметно для других шепнул мне на ухо: