"М.Горький. Жизнь Клима Самгина. Часть 4." - читать интересную книгу автора

"последняя, предельная свобода", "трагизм мнимого всеведения", "наивность
знания, которое, как Нарцисс, любуется собою" - память подсказывала все
больше таких слов, и казалось, что они шуршат вне его, в комнате.
Достал из чемодана несколько книг, в предисловии к одной из них глаза
поймали фразу: "Мы принимаем все религии, все мистические учения, только
бы не быть в действительности".
"Если это не поза, это уже отчаяние", - подумал он.
В окно снова хлестал дождь, было слышно, как шумит ветер. Самгин начал
читать поэму Миропольского.
Чтение художественной литературы было его насущной потребностью, равной
привычке курить табак. Книги обогащали его лексикон, он умел ценить
ловкость и звучность словосочетаний, любовался разнообразием словесных
одежд одной и той же мысли у разных авторов, и особенно ему нравилось
находить общее в людях, казалось бы, несоединимых. Читая кошачье
мурлыканье Леонида Андреева, которое почти всегда переходило в тоскливый
волчий вой, Самгин с удовольствием вспоминал басовитую воркотню Гончарова:
"Зачем дикое и грандиозное? Море, например. Оно наводит только грусть на
человека, глядя на него, хочется плакать. Рев и бешеные раскаты валов не
нежат слабого слуха, они все твердят свою, от начала мира, одну и ту же
песнь мрачного и неразгаданного содержания".
Эти слова напоминали тревожный вопрос Тютчева: "О чем ты воешь, ветр
ночной?" и его мольбу:

О, страшных песен сих не пой
Про древний хаос...

И снова вспоминался Гончаров: "Бессилен рев зверя пред этими воплями
природы, ничтожен и голос человека, и сам человек так мал и слаб..."
Затем память услужливо подсказывала "Тьму" Байрона, "Озимандию" Шелли,
стихи Эдгара По, Мюссе, Бодлера, "Пламенный круг" Сологуба и многое другое
этого тона - все, что было когда-то прочитано и уцелело в памяти для того,
чтоб изредка прозвучать.
Но слова о ничтожестве человека пред грозной силой природы, пред законом
смерти не портили настроение Самгина, он знал, что эти слова меньше всего
мешают жить их авторам, если авторы физически здоровы. Он знал, что Артур
Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм есть основа
религиозного настроения, умер в счастливом убеждении, что его не очень
веселая философия о мире, как "призраке мозга", является "лучшим созданием
XIX века".
Религиозные настроения и вопросы метафизического порядка никогда не
волновали Самгина, к тому же он видел, как быстро религиозная мысль
Достоевского и Льва Толстого потеряла свою остроту, снижаясь к блудному
пустословию Мережковского, становилась бесстрастной в холодненьких словах
полунигилиста Владимира Соловьева, разлагалась в хитроумии чувственника
Василия Розанова и тонула, исчезала в туманах символистов.
Достоевского он читал понемногу, с некоторым усилием над собой и находил,
что этот оригинальнейший художник унижает людей наиболее осведомленно,
доказательно и мудро. Ему нравилась скорбная и покорная усмешка Чехова над
пошлостью жизни. Чаще всего книги показывали ему людей жалкими,
запутавшимися в мелочах жизни, в противоречиях ума и чувства, в пошленьких