"Наемный бог" - читать интересную книгу автора (Леви Владимир Львович)КалганЯкобы точными измерениями с применением фотоналожений и пр. установлено, что Джоконда являет собой изображение самого Леонардо, женскую его ипостась, один к одному. И вот почему будто бы он не хотел ее никому отдавать, ни за какие вознаграждения… Анонс!.. Итак, уславливаемся. Я, до нитки знакомый ваш автор, чтобы не суетиться, беру на вооружение до изнеможения бородатый литературный прием: роль Публикатора. Представляю вам выдержки из некоего архива. Толстенная папка, набитая рукописями. Проза, стихи, письма, всевозможные документы… Без начала и конца, беспорядочно, не всюду разборчиво… Вы, читатель, чтобы не затрудняться, внушаете себе, что все это правда истинная, и понимаете, что по условию игры хозяина архива в живых быть не может. Наследников-правообладателей тоже нет. Папку мне, человеку литературно опытному, передал для обработки и публикации друг покойного, доктор Павлов, оговорив себе право выборочного изъятия и комментирования. Редкое везение — цензор-помощник. Ну вот, собственно, и все, роман начат, процесс, как говорится, пошел. Кстати, кусочек стихотворения, приведенного выше — насчет визга, крючьев, помоев, запоев и их научного обоснования — взят из этой вот папки, и можно уже назвать имя ее настоящего, уже настоящего заполнителя. Антон Юрьевич Лялин. Врач, психолог, писатель, ученый, поэт, музыкант… Он самый, вы уже вспомнили. Я его знал давно — психотерапевты и психиатры в некотором смысле все из одной деревни; мы даже одно время дружили и сотрудничали; кое-какие плоды нашего сотворчества просочились в мои книги, Антон Юрьевич был в них закамуфлирован под фамилией Кетонов, пришлось для правдоподобия этой странноватой фамилии сочинить небольшую легенду… Внешность и здесь оставим ему все ту же, без выпендрясов: 176/69 — конституция, как выражаются собаководы, сухая и крепкая, лысоватый шатен, глаза цвета темно-бутылочного, лицо неприметное, но с богатой мимикой — типаж, ценимый нынешними режиссерами за пригодность практически для любых ролей. Да, Антон Лялин — персона довольно известная: автор нескольких знаменитых книжек, как-то: "Молнии мозговых миров", "Из правил для утопающих", "0:0 в нашу пользу" (руководство по рукоприкладству для суперменов), "Самоучитель игры на нервах для самых маленьких") и т. д. — вы узнаете, да? Дальнейшее просто. По праву Публикатора я привожу из лялинского архива разные материалы, иногда комментируя их вместе с доктором Павловым. Этот вот стих в папке был чем-то вроде послесловия к мемуарному отрывку, далее следующему. Мне показалось, что лучше сделать его вступлением. Кто уверил тебя, что память — собственность головного мозга? Вот картина — достать, обрамить. Кинопленка — пока не поздно, уничтожить, забыть… Ошибка. Память — это учреждение, создающее жизнь. Все зыбко, только память тверда. Рождение производится памятью. С нами вечность пишет свой многотомник. Смерти нет. Только жизнь и память, только память и жизнь, запомни. Наслаждаясь земною пищей, на портрет в орденах и румянах не надейся. Тебя отыщут, в одеялах твоих безымянных обнаружат остатки спермы, оживят засохшие гены. Ты проснешься. Сосуды, нервы, словно школьники с перемены, побегут на урок… Куинбус флестерин — Мир не тесен — дорожки узкие, вот и встретились. Коллеги, значит. На третьем? Придешь ко мне практикантом. Гаудеамус!.. Психиатр из нашего мединститута. Вот уж не помышлял о знакомстве, да еще в питейном заведении, в этой стоячей рюмочной… — Мечтал хирургом, да куда однолапому. Пришлось — где языком работают… Зато клиника наша всюду… Вон приятель с подбитым носом, видишь? Из депрессии вылазит посредством белой горячки. Через месячишко пожалует ко мне в буйное… "Куинбус Флестрин, — вспомнилось из любимого «Гулливера». — Куинбус Флестрин, Человек-Гора". — Там буду в халате, «вы» и "Борис Петрович Калган". Здесь — «ты» и «Боб», покороче. — У нас во дворе кричали: как дам по калгану! — Во-во, голова как котелок, голая — вот такая. А еще цветок, корень вроде жень-шеня, ото всех хворей. Батя, сапожник рязанский, болтал, поддамши, будто предки наши калгановый секрет знали, знахарствовали… Бокс ты вовремя бросил — мозги нокаутами не вставишь, а потерять пару извилин можно… Как он узнал, что я занимался боксом?.. Правая рука этого громадного человека была ампутирована целиком, левая нога — от колена. Протез. Костыль. На лысом черепе вмятины, вместо правого глаза шрам. Голос низкий, золотистого тембра. Через пару секунд я перестал замечать, что у Боба один глаз. Выпуклый, то серо-сиреневый, то карминно-оранжевый, глаз был чрезвычайно подвижен; не помню, чтобы хоть одно выражение повторилось. В пространстве вокруг лучился мощный и ровный жар, будто топилась невидимая печь, и столь ощущалось, что серьезность и юмор не разграничиваются, что хотелось наглеть… — Обаяние, — предупредил он, стрельнув глазом в рюмку. — Не поддавайся. А ты зачем сюда, а, коллега? Я тебя приметил. Зачем?.. — Ну… Затем же, зачем и… — Я? Не угадал. Научная, брат, работа. По совместительству. Сегодня, кстати, дата одна… Это только глухим и слепым кажется, что за одним все сюда ходят. Этот, сзади, через стойку от нас — завсегдатай — знаешь, какой поэт!.. Помолчи, вслушайся… Голос выше других… И вправду — над пьяным галдежом взлетали, как ласточки, теноровые рулады, полоскались у потолка, вязли в сизой какофонии: "…тут еще Семипядьев повадился… Художник, он всегда ко мне ходит. Ну знаешь, во-во, распятия и сперматозоиды на каждой картинке… Да видал я их выставки, подтереться нечем… Слушай, говорю, Семипядьев, поедем вместе в сожаление, ночной курорт на полпути в одно мое стихотворение, не помню, господи прости… Не одобряю, когда при мне ходят в обнимку со своей исключительностью, сам ею обладаю и другим не советую. Опять сперматозоидов своих притащил, а я ему, как всегда: а пошел ты, говорю… Мне, говорю, на твой секс-реализм… Ты послушай, говорю — резво, лазорево, розово резали зеркало озера весла, плескаясь в блеске… руны, буруны, бурлески… Убери от меня свою исключительность, я свою-то не знаю куда девать…" — Слыхал? Экспромтами сыплет. Все врет, не ходит к нему никто… — Он — ты что ж, Мася, лажаешь гения, история не простит. А я ему: а пошел, пошел со своей гениальностью, история, говорю, и не такое прощала… — А ты фортепиано не забывай, виртуоз… А это откуда?.. Как догадался, что я пианист?.. — Борис Петрович… — Здесь Боб. Можно и БэПэ для почтительности. — Боб… Если честно, БэПэ… Боб… Мне не совсем понятно… Есть многое на свете, друг Горацио… — Не допивай. Оставь это дело. — С-слушаюсь. Повинуюсь. Но если честно, Боб… Я могу, Боб. Силу воли имею. Гипнозу не поддаюсь. Могу сам гы…ипнотизнуть. — Эк куда, эрудит. Сказал бы лучше, что живешь в коммуналке, отца слабо помнишь. — Точно так, ваше благородие, у меня это на морде написано, психиатр видит насквозь… Но если честно, БэПэ, если честно… Я вас — с первого взгляда… Дорогой Фуинбус Клестринович… Извини, отец… — Ну все, марш домой, медикус. Хватит. Таких, как ты, я отсюда за шкирку — и… Человек-Гора вдруг прервался и посерел. Пошатнулся. — Доведи, — ткнул в бок кто-то опытный. — Отрубается. …Полутьма арбатского переулка, первый этаж некоего клоповника… Перевалившись через порог, БэПэ сразу потвердел, нашарил лампу, зажег, как-то оказался без протеза и рухнул на пол возле диванчика. Костыль прильнул сбоку. Я опустился на колено, попытался Боба поднять. Никак — жутко тяжелый. — Оставь меня так… Все в порядке… Посплю… Приходи, когда хочешь… Любую книгу… В любое время… Потом следующую… Выпорхнуло седоватое облачко — глаз закрылся. Светильник с зеленым абажуром на самодельном столике, заваленном книгами… Книги, сплошные книги, ничего, кроме книг: хребты, отроги, утесы на голом полу, острова, облака, уже где-то под потолком… Купол лба, мерно вздымающийся на всплывах дыхания… Что-то еще кроме книг… Стремянка… Телевизор первого выпуска с запыленной линзой… Облупленная двухпудовая гиря… Старенький метроном… И сквозняк откуда-то. Непонятный сквозняк. Мстительная физиология напомнила о себе сразу с двух сторон. В одном из межкнижных фьордов обнаружил проход в кухоньку. На обратном пути произвел обвал: обрушилась скала фолиантов, завалила проход. Защекотало в носу, посыпалось что-то дальше, застучал метроном… "Теория вероятностей"… Какой-то арабский трактат? — знаковая ткань, змеисто-летучая, гипнотизирующая… (Потом выяснил: Авиценна. "Трактат о любви".) "Теория излучений". Да-а… И он, который в отключке там, все это читает?.. На всех языках?.. У диванчика обнаружил последствие лавины; новый полуостров. Листа пул — ноты: "Весна священная" Стравинского… Инвенции Баха… Соната Моцарта… А это что такое в сторонке, серенькое?.. "Здоровье и красота. Система совершенного физического развития доктора Мюллера". С картинками, любопытно. Ух ты, какие трицепсы у мужика… Вот это и почитаем. Возьму домой. На цыпочках подошел к лежащей громадине. — Борис Петрович… БэПэ… Я пошел… Вы меня слышите?.. Я приду. Я приду к тебе, Боб… Два больших профиля на полу: страдальческий, изуродованный — и безмятежный, светящийся — раздвинулись и слились. Сквозняк прекратился. …Утром спешу на экзамен по патанатомии, лихорадочно дописываю шпаргалки… Шнурок на ботинке на три узла, была-а-а бы только тройка… Полотенце на пять узлов, это программа максимум… Ножницы на пол, ложку под шкаф, в карман два окурка, огрызок яблока, таблетку элениума, три раза через левое плечо, ну и все, мам, я бегу, ни пуха ни пера, к черту, по деревяшке… Возврат удивления ..как же узнать, откуда я… кто я.. где нахожусь… куда дальше… зачем… колыхаюсь в тепловатой водице… света не нужно… я давно уже здесь, и что за проблема, меня просто нет, я не хочу быть, не хочу, не надо, зачем — ПРИДЕТСЯ СОЗДАТЬ НАСИЛИЕ — застучал метроном… Я проснулся, не открывая еще глаз, исподтишка вслушался. Нет, не будильник, с этим старым идиотом я свел счеты два сна назад, он умолк навеки, а стучит метроном в темпе модерато, стучит именно так, как стучал… Где? И кто это произнес надо мной такую неудобную фразу — СОЗДАТЬ НАСИЛИЕ?.. Как же его создать?.. …А-а, вот что было во сне: я валялся на морском дне в неглубокой бухте, вокруг меня шныряли рыбешки, копошились рачки, каракатицы, колыхались медузы, я был перезрелым утопленником, и это меня устраивало; а потом этот громадный седой Глаз… Метроном все еще стучит, я еще не проснулся, это тот самый дурацкий последний сон, в котором тебя то ли будят в несчетный раз, то ли опять рожают… Опять сквозняк… — ПРИДЕТСЯ СОЗДАТЬ НАСИЛИЕ… Метроном смолк. Захрипел будильник. Обычная подлость с этими снами: выдается под занавес что-то самое важное, не успеваешь схватить… Вставать, пересдавать чертову патанатомию… Понятно, понятно! Создать насилие — это для слабовольного психа вроде меня… Вот вам, фигушки! Прибор для измерения ограниченности (…) Не все сразу, мой мальчик, ты не готов еще: тебе НЕЧЕМ видеть… Мы встретились для осуществления жизни. Важно ли, кто есть кто. Мимолетностью мир творится и пишутся письмена. Потихоньку веду историю твоей болезни, потом отдам, чтобы смог вглядеться в свое пространство. Болезнь есть почерк жизни, способ движения, как видишь и на моем наглядном пособии. Будешь, как и я, мучиться тайной страдания, благо ли зло — не вычислишь. Цельнобытие даст ответ, полный ответ, но будет ли чем услышать?.. Я уже близок к своему маленькому итогу, и что же?.. Для уразумения потребовалось осиротение, две клинические смерти и сверх того множество мелочей. Не скрытничаю, но мой урок благодарности дан только мне, а для тебя пока абстракция… Разум — только прибор для измерения собственной ограниченности, но как мало умеющих пользоваться… Посему занимаемся пока очистительными процедурами (…) Из записей Бориса Калгана Человека, вернувшего мне удивление, я слушал и озирал с восторгом, но при этом почти не видел, не слышал, почти не воспринимал… Однорукости не заметил отчасти из-за величины его длани, которой с избытком хватило бы на двоих; но главное — из-за непринужденности, с какой совершались двуручные, по идее, действия. Пробки из бутылок Борис Калган вышибал ударом дна о плечо. Спички, подбрасывая коробок, зажигал на лету, почти даже не глядя. Писал стремительно, связнолетящими, как олимпийские бегуны, словами. (Сейчас, рассматривая этот почерк, нахожу в нем признаки тремора.) Как бы независимо от могучего массива кисти струились пальцы двойной длины, без растительности, с голубоватой кожей; они бывали похожи то на пучок антенн, то на щупальца осьминога; казалось, что их не пять, а гораздо больше. Сам стриг себе ногти. Я этот цирковой номер однажды увидел. Не удержался: — Боб, ты левша, да? — Спросил бы полегче, артист. Ты тоже однорукий и одноглазый, только этого не замечаешь. Вопрос на засыпку: гением хочешь стать? — ?.. — Припаяй правую руку к заднице, доразовьется другая половина мозгов. Рекомендацию сию я оценил как неудачную шутку, и зря. Потом сам многим то же советовал. …Конурка Калгана была книгочейским клубом. Тусовался разношерстный народ: стар и млад, физики, шизики, алкаши, студенты, профессора. Кто пациент, кто стукач… И всегда сквозило. Я обычно бывал самым поздним гостем. Рылся в книгах, читал. Боб, как и я, был «совой», спал очень мало; случалось, ночи напролет что-то строчил. — Что пишешь, Боб? — обнаглел я однажды. — Истории болезни. Твою в том числе. И свою. Любопытствовать далее я не посмел. Летающая бутылка …Углубившись в систему Мюллера, я возликовал: то, что надо! Солнце, воздух, вода, физические упражнения. Никаких излишеств, строгий режим. Какой я дурак, что забросил спорт, с такими-то данными!.. Ничего, наверстаем!.. Уже на второй день занятий почувствовал себя сказочным богатырем. Восходил буйный май. В парк — бегом! — в упоение ошалелых цветов, в сказку мускулистой земли!.. - Аве, Цезарь, император, моритури те салютант! — приветственно прорычал Боб. Он воздымался, опершись на костыль, меж двух хануриков, на углу, неподалеку от того заведения, где мы познакомились. — Браво, Антоха! Как самочувствие? — Во! — на ходу, дыхания не сбивая. — А ты?.. — А я Царь Вселенной, Гробонапал Сто тридцатьвторой, Жизнь, Здоровье, Сила. Не отвлекайся!.. Прошла первая неделя триумфа. Пошла вторая. И вот как-то под вечер, во время одного из упражнений, которые делал как по священному писанию, ни на йоту не отступая, — почувствовал: что-то во мне возмущается… что-то не помещается… Что-то смещается… Все. Больше не могу. — БОЛЬШЕ НЕ МОГУ?.. А ГДЕ СИЛА ВОЛИ?!….Тьфу! Вот же что отвлекает! — этот бренчащий звук с улицы, эта гитара. Как мерзко, как низко жить на втором этаже!.. Ну?.. Кого же там принесло?.. В окно тихо вплывает Летающая Бутылка. Винтообразно вращаясь, совершает мягкую посадку прямо на мой гимнастический коврик — и, сделав два оборота в положении на боку, — замирает. Четвертинка. Пустая. Так филигранно ее вбросить могла только вдохновенная рука, и я уже знал, чья… — Лю-юк, привэээ! — послышался знакомый козлитон. — Кинь обратно, поймаю!.. Хва-а зубрить, пшшли лака-ать… Лю-юк! Люк — это я, Антон Лялин, одна из моих старых дворовых кличек, не самая худшая. Козлитон, мастер вбрасывания стеклопосуды — Серега Макагонов по кличке Макак, он же Серый, он же Глиста Гондонная (это уже была не просто кликуха, а индивидуальная мордобойная провокация) — наш великий прикольщик и гитарист, тощий, прыщавый, длинный и ломкий как солитер, с девятого класса уже алкаш. Под козлячий гогот я высунулся. Наигрывая и приплясывая, внизу стояла компашка моих приятелей с двумя кисками, одну из которых я уже однажды примял пару раз, но потом она напрочь залегла под Каптелу, здоровущего хрипатого бугая, и он тоже был тут. — Давай, Люк, слышь. Выхиливай. Не хватает. — Чё не хватает? — Чё, чё! Башлей и тебя-а-ага-га-а-а… (Башли — по-тогдашнему деньги, сейчас это слово употребляется редко, бабки вместо него.) — Ну ща, ладно… Мама была на вечерней смене (она у меня авиадиспетчер), поэтому пришлось самовольно вскрыть ее припасной кошелек, положив привычную записку: МАМ, ВЗЯЛ ДО СТИПЕНДИИ — и с терпким чувством осознанной необходимости отправиться в маленький, а может быть, и большой запой. Извините, герр Мюллер… От хороших книг жизнь осложняется …На восьмой день вышеозначенного мероприятия, прихватив "Систему Мюллера" и кое-что на последние, я потащился к Бобу. Обложенный фолиантами, он сидел на своем диванчике. Пачки из-под «Беломора» кругом. — Погоди чуток… (Я первым делом хотел вытащить подкрепление.) Садись, отдохни… Горим, да? Финансы поют романсы? — Угу… Я неловко присел, обвалив несколько книг. — Покойник перед смертью потел? — Потел. — Это хорошо. На что жалуется? — Скучища. Боб поднял на меня свой фонарный глаз, задержал — и я почувствовал во лбу горячее уплотнение, словно вспух волдырь. — Не в коня корм? Желаем и рыбку съесть, и на… сесть, а?.. — Ну почему… Небольшой загул, отход от программы. Неужели нормальному парню нельзя… — Нормальных нет, коллега, пора эту пошлость из мозгов вывинтить. Разные степени временной приспособленности. Возьми шефа. (Речь шла о ныне покойном профессоре Верещанникове.) Шестьдесят восемь, выглядит на сорок пять, дымит крепкие, редко бывает трезвым. Расстройства настроения колоссальные. Если б клиникой не заведовал, вломали бы психопатию, не меньше. Ярко выраженный гипоманьяк, но суть тонуса усматривает не в этом. — А в чем? — Секрет Полишинеля. Ну, выставляй, что у тебя. Я выставил. — Погоди… ТЫ МЕНЯ УВАЖАЕШЬ?.. Серьезно. — Ну разуме… — БэПэ Калган для тебя, значит, авторитет? — Разуме… — А зачем БэПэ пить с тобой эту дрянь? — Ну… — Этому покалеченному облезлому псу уже нечего терять, он одинок и устал от жизни. Что ему еще делать на этом свете, кроме как трепать языком, изображая наставника. Алкашей пользует, ну и сам… Примерно так, да? — Будь добр, подойди вон к тому пригорку… Лихтенберг, «Афоризмы», в бело-голубом супере. Открой страницу 188. Первые три строки сверху. Прочти вслух. И погромче, БэПэ плохо слышит. — КНИГА ОКАЗАЛА ВЛИЯНИЕ, ОБЫЧНОЕ ДЛЯ ХОРОШИХ КНИГ: ГЛУПЫЕ СТАЛИ ГЛУПЕЕ, УМНЫЕ УМНЕЕ, А ТЫСЯЧИ ПРОЧИХ НИ В ЧЕМ НЕ ИЗМЕНИЛИСЬ. — Замечено, а? (Голос понизил.) А ведь это всерьез и для всех времен, для всего. И речь именно о хороших, заметь. Скажи, если это верно — а это верно, — какой смысл писать хорошие книги?.. — Если верно… Пожалуй, что никакого. — С другой стороны: книги вроде бы и пишутся для того, чтобы глупые люди умнели хоть чуточку, а прочие изменялись. А?.. — Вроде бы для того. — Дураки, для поумнения коих предназначены книги, от книг дуреют. Значит, дураки их и пишут? — Логично, Боб, дураки. Ну, давай за них… — Погоди. Умные — мы о них забыли. От хорошей книги умный умнеет. Это что-нибудь значит? — Умнеет, значит. Все больше умнеет. — А дураки все дуреют, все глубже дуреют. От хороших книг, стало быть, между умными и дураками все более увеличивается дистанция — так или нет? — Выходит, что так, — промямлил я, уставясь на бутылку. Дистанция между мной и ею увеличивалась уже нестерпимо. — Какой вывод?.. — От хороших книг жизнь осложняется. — Емко мыслишь. Напишем с тобой вместе книгу "Как понимать дураков"? — Да их нечего понимать. — Ну ты просто гений, нобелевскую за такое. Теперь пора. Выпьем за дураков. Согласен?.. По-дурацки и выпьем. Возьми-ка, друг, сосуд счастья обеими лапками. Теперь встань. Смирно. Вольно. А теперь вылей. ВЫЛЕЙ! От внезапного громового рыка я едва не упал. — Кр-р-ругом марш! В сортир-р-р! По назначению! Без промежуточной инстанции!.. Подержи немного вверх дном… За здравие дураков. Спускай воду. Брависсимо! Доброй ночи…. Никогда больше не видел у него дома спиртного. Позже некто Забытыч, тоже фронтовой инвалид, рассказал мне, что Боба пьяным не видывали и в той завсегдайской рюмочной. Затмения, случавшиеся с ним, имели другую природу. Батя-Боб, объяснил Забытыч, держал разговоры, а к разговору штой-то должно быть промеж людёв, к чему прикладаться, ну? О пошлости, она же инфекция обыкновенности (…) Стыдно мне обращаться с тобой как со щенком, в эти моменты обнажается и моя слабость, но что же еще придумать? Твое духовное тело еще не образовалось, а мое физическое уже не дает времени для размышлений. Иногда кажется, что у тебя вовсе нет кожи. Ты уже почти алкоголик… Болезнь выглядит как инфекция обыкновенности — пошлость, говоря проще; но язва глубже… (…) Космическое неудобство — Винегрет в голове, бессмыслица. Не учеба, а мертвечина. Ну зачем, зачем, например, все эти мелкие кости стопы?.. (Я осекся, но глаз Боба одобрительно потеплел.) На пятке засыпался, представляешь? Все эти бороздки, бугорки, связки и все по-латыни!.. Я бы стал педиатром или нейрохирургом, а ортопедом не буду. За одно медбратское дежурство узнал больше, чем за весь курс. А еще эта кретинская политэкономия, а еще… — Выкладывай, выкладывай, протестант. — Девяносто девять процентов ненужного! Стрелять надо за такое образование!.. — Подтверждаю. Шибильный кризис. — Чего-чего?.. — Говорю: каким чудом еще появляются людики, что-то знающие и умеющие?.. Извини, антракт… (Проплыл, как ледокол, сквозь книжный архипелаг. Туда и обратно. Под сквозняком.) — Вон сколько насобирал консервов. (Желтый глаз Боба бешено запрыгал с книги на книгу.) — Иногда думаю: а что, если это финальный матч на первенство вселенной между командой ангелов и бандой чертей?.. А может быть, хроника маленького космического сумасшедшего дома?.. Как еще можно понять судьбу нашей нланетки?.. Почти все в этой библиотечке неупотребительно, почти все лишено ДЛЯ ТЕБЯ смысла. А я здесь живу, как видишь… И для меня это храм, хоть и знаю, что все это по-натворили такие же олухи, как и я. Все, что ты видишь здесь, на всех языках — люди, всего-навсего смертные, надеющиеся, что их кто-нибудь оживит. (Длительное молчание.) — Вот о чем повезло догадаться… Если только нашел личный подход, смысл открывается. Меня это спасло… Боб закрыл глаз… И тут я почувствовал какими-то внутренними мурашками меж лопаток, что он в этот миг вспоминает войну, о которой не говорил со мной никогда. Смысл только что сказанного оставался темным, но телепатия не обманула — Боб заговорил о себе — тихо, почти шепотом, словно продолжая рассказ, давно начатый… — Пока не хватало документов, пришлось наняться уборщиком в общественный туалет. Одновременно учился. Мозги были еще не на месте, пришиб сгоряча одного, который писал на стене свои позывные. Мне этот фольклор отскребать приходилось… Может, тебе интересно узнать, как я выучил анатомию? — Как? — Вошел в образ боженьки. Тот — настоящий, там — такую игру любит… …Вот, просыпаюсь, значит, однажды на облачке, блаженно потягиваюсь. Чувствую — что-то не то, дискомфорт. Вспоминаю: кого-то у меня не хватает на одном дальнем шарике. А вот на каком и кого — вспомнить, хоть убей, не могу. Повелеваю Гавриилу Архангелу: труби срочно, созывай совет ангелов. Затрубил Гаврила. Не прошло и ста тысяч лет, как собрались. Предстаю во всемогуществе, молнией потрясаю. "Кого у нас не хватает на шарике… Этом, как его…" — "На 3-земле…" — подсказывает змеиный голосок. — "Цыц! Кто мешает думать? На Земле моей голубой, спрашиваю, кого не хватает?" — "Всех хватает, Отче святый! Все прекрасно и благолепно! Солнышко светит, цветочки благоухают, зверюшки резвятся, птички поют — вечная тебе слава". — "Вы мне мозги не пудрите, овечки крылатые, а то всех к чертовой бабушке… Кого еще, спрашиваю, недосотворили? А ну дать сюда отчетную ведомость!" Тут один, с крылышками потемней, низко кланяется, ухмыляется. "Человека собирался ты сотворить, Боже, на планете Земля, из обезьяны одной недоделанной, по образу своему и подобию. Но я лично не советовал бы". — "Что-о?! Мой образ и подобие тебя не устраивают?.." — "Не то я хотел сказать, Святый Отче, наоборот. Образ твой и подобие хороши до непостижимости. А вот обезьяна — материал неподходящий". — "Ка-а-ак!!! Обезьяна, лично мной сотворенная и подписанная — не подходящая?! Я, значит, по-твоему, халтурщик?! Лишаю слова, молчать, а то молнией промеж рог. Развели демагогию… Пасть всем ниц, слушать мою команду! (Голос Боба уже гремел, усиливая сквозняк.) Да будет на Земле — Человек! А тебя, Сатана, в наказание за богохульство назначаю руководителем проекта. Сам наберешь сотрудников. Даю вашей шарашке на это дело два миллиона лет, после чего представить на мое рассмотрение. Совет объявляю закрытым. Труби, Гаврила!" …Просыпаюсь снова от какого-то космического неудобства. Смотрю — под облачную мою перину подсунута книга "Анатомия человека". На обложке отпечаток копыта. Понятно, проект готов. Что ж, поглядим, насколько этот рогатый скот исказил мой вдохновенный замысел. Ну вот, первый ляп: хвост приделать забыл. Важнейшая часть тела, выражающая благоговение… Ладно, черт с ним. Ну вот это, пожалуй, сойдет, передние лапы такие же, как у макаки, я это уже подписывал… Проверить, не напортачили ли с запястьем, а то будет потом жаловаться, что на четвереньках ходить удобнее. А почему так ограничена подвижность пальцев ноги?.. Вены прямой кишки при напряжениях будут выпадать — черт с ним, перебьется, да будет у каждого пятого геморрой. А это что за довесок? В моем образе и подобии этого нет. Однако же у макаки… Вот и мозги, уйма лишних, с ума сойти можно. Сколько извилин, зачем? Чтобы во мне сомневался? Добро же, пускай сходит с ума. Да будет височная доля горнилом галлюцинаций, да будет каждый шестой психопатом, каждый десятый шизиком, каждый второй невротиком, алкашей по надобности… Маленькое резюме: анатомии нет, есть человек. А у человека — например, кости стопы… БэПэ схватил свой протез и, уставившись на него, выпалил два десятка латинских названий. Оценки из психопрактики Вечерний обход с БэПэ на дежурстве в клинике, отделение беспокойное женское. — Избегнуть мешать тайным системам…. — Вы Финляндия, да? Вы ЯРинляндия?.. Огромная толстуха с растрепанными волосами вдруг подскочила, ухватила меня за шиворот и приподняла, как котенка. — Вы ЯРинляндия? Прекратить наркоз. — Норвегия, деточка, он. — Доктор Борис Петрович Калган, он же БэПэ, он же Боб ласково обернулся. — Пожалуйста, отпусти. Богатырша эта была преподавательницей в вузе, без очевидных причин вдруг стала слышать некие голоса… После слов Боба мгновенно обмякла, и я чуть не упал. С коек неслись реплики одна другой веселее: — Мальчик, покажи пальчик… Покажи пальчик, парнишка… — Избегнуть мешать тайным системам…. — Ой-ей-еооой, меня дьявол трахает, дьявол трахает, дьявол трахает!.. Сотни раз потом подтверждалось и в моей практике, что беспокойные женщины значительно беспокойнее беспокойных мужчин. Курс психиатрии мы должны были проходить на пятом году, а с Бобом я начал его на третьем. Кроме дежурств в клинике — амбулаторный прием, на котором Боб не позволял мне до времени вставить ни словечка, только смотреть и слушать. Учебное чтение — в основном по старым пособиям, где больше всего живых описаний. Боб научил меня радоваться моему невежеству жадной радостью, с какой выздоравливающий обнаруживает у себя аппетит. Иногда устраивал что-то вроде зачетов. — А ну: ступени врожденного слабоумия в нисходящем порядке. — Дебил… Имбецил… Идиот… — Умница. А кретина куда девать? — Хм… Между дебилом и имбецилом. — А куда потерял морона?.. — Морон?.. В учебнике нет. — Дуракус обыкновенус. Между дебилом и нормой. Необычайно везуч. Назови свойства дебила. — Память бывает хорошей. Способен ко многим навыкам. Может быть и злобным и добродушным. К обобщениям неспособен. Логика в зачаточном состоянии. Повышенно внушаем. Слабый самоконтроль… ("Автопортрет", — сказал внутренний голос, но очень тихо.) — Как воспринимает нормального человека? — М-м-м… Как высшее существо. — Не попал, двойка. Дебил тебе не собака. Нормальных держит за таких же, как он сам, только начальников или подчиненных. — Ага… Ясно. — Теперь назови три ступени умственной ограниченности здоровых людей в восходящем порядке. — М-м-м… — Не трудись вспоминать, в учебниках нет. — Примитив… — Другая шкала, не путай. Примитив — человек с относительно низким культурно-образовательным уровнем. Может быть гением. — Бездарь… Тупарь… Бестолочь… — На какое место претендует коллега? — Вопрос не по программе. — Тогда еще три ступени. — …Серость… Недалекость… Посредственность… — Пять с плюсом. Как полагаете, коллега, существуют ли индивидуумы без ограниченности?.. Имеют ли они, я хотел спросить, право на существование?.. Урожай беседы был скромен: трагедия дурака не в глупости, а в притязании на ум. Легче признать в себе недостаток совести, чем недостаток ума: для осознания недостатка ума нужен его избыток. Собаке хватает ума, чтобы радоваться существованию человека. Вера есть высший ум низшей природы. Этим умом низший с высшим не сравнивается, но соединяется и получает закваску развития. Проспект боли Можно ли при росте под два метра и богатырской комплекции казаться хрупким и маленьким?.. Так бывало всякий раз, когда Боб путешествовал с кем-нибудь из его пациентов в его детство. Для бесед и сеансов ему не требовалось отдельного помещения — этим помещением был он сам. Я видел его молодым, старым, хохочущим, плачущим, нежным, суровым, неистовым, безмятежным… Океан перевоплощений, и не угадать было, каким станет — с каждым другой и непостижимо тот же. Сеансы гипноза не выделял из общения как что-то особое. Пять, десять минут, полчаса и более беспрерывной речи, то набегающей, как морской прибой, то ручьистой, то громовой, то шепотной, то певучей, то рвано-прерывистой, то плавно-чеканной… Не раз и я уходил в транс вместе с пациентами, продолжая бессознательно ловить каждый звук голоса и что-то еще, за звуками… А бывали сеансы и вовсе без слов. Боб сидел возле пациента, упершись в костыль, закрыв глаз и слегка покачиваясь. Некоторые при этом спали, другие бормотали, смеялись, кричали, рыдали, производили странные телодвижения, разыгрывали целые сцены… Трудно было понять, управляет ли он этим или только дает совершиться. Один раз я набрался дури спросить, не тяжело ли ему даются профессиональные маски. — Что-что? — Глаз БэПэ усиленно заморгал. — Ближе подойди. Пароксизм глухоты. Не слышу. Я придвинулся — и вдруг лапища Боба метнулась, как удав, сгребла мою физиономию и сдавила. — Напяливаю… Потом снимаю… С одним сдерживаюсь. На другом разряжаюсь… Доза искренности стандартная. Разные упаковки. Больше к этому не возвращались. Приснившееся в ту ночь. Объявление: ПРАЧЕЧНАЯ «КОМПЛИМЕНТ» ПРИГЛАШАЕТ НА РАБОТУ ПОЛОТЕРА. Адрес: Проспект Боли, дом номер 37. Иду… Улица, знакомая по какому-то прошлому сну. Знойный день. Прохожие в простынях с наволочками на головах. Младенцы в автоколясках. Крошечный милиционер на перекрестке сидит на горшке. Крестообразный тупик. Синий дом. Надпись над дверью: КАЮК-КОМПАНИЯ. Мне сюда. Узкий плоский эскалатор, движение в непонятную сторону. Рядом со мной некто. Отворачивается, не показывает лица… Пытаюсь узнать, кто это, а ОН не хочет, поворачивается ко мне спиной… Пробую забежать вперед, посмотреть в лицо — ОН меня не пускает, удерживает… Страшное нетерпение, я хватаю ЕГО за шею санитарским приемом, поворачиваю с силой голову — и… Это я сам, другой я. Взгляд узнавания… Я-первый говорю я-второму: — Здравствуй. Сейчас все расскажу… Прости, пожалуйста, что ТЕБЯ НЕТ. — Какая разница. УБЕРИ ОРГАНИЗМ. Затемнение. Счастье требует дозировки — Боб, а Боб. Что такое ШИБИЛ? — Не что, а кто. Шизо-дебил. Шиз и дебил, вместе взятые. — Помесь дебила и шизофреника? Излечимо? — Вырастешь — узнаешь. К его манере раздразнивать я уже приспособился. — Боб, если честно: я шизофреник? — Не знаю. Решай сам. Вспоминай по учебнику. — Распад личности. Расщепление психики. В тяжелых случаях разорванность мышления, речи… — То бишь нецельность, так?.. Хаотичность души. Лоскутность сознания. Разорванность жизни. Бессвязность существования. — Не понимаю, почему я все еще не на койке… — Степени относительны. У шизофреника разорванность сознания превышает среднестатистическую, как и у нас во сне. Зато нашей здоровой разорванности достаточно, чтобы перестала жить наша планетка… Бессвязная речь — патология, а бессвязная жизнь считается нормой. ШИБИЛ — обычный человек, кажущийся нормальным себе и шибилам своего) ровня. Дебил и шизофреник по отношению к собственным возможностям, к замыслу о Человеке: частичный человек, разобщенный с Собой… Иногда вместо рассказа о какой-нибудь болезни Боб принимал образ пациента, а меня заставлял входить в роль врача и вести беседу. Позднее, когда я ближе познакомился с клиникой, наоборот, заставлял меня перевоплощаться в пациентов, требуя вживания на пределе душевных сил… На этот раз он был кем-то вроде параноика. БэПэ. — Учтите, доктор, я за себя не отвечаю. Я псих, я невменяем, и мне от этого хорошо. Я. — Ничего, ничего, больной. Я вас слушаю. На что жалуетесь? — Да зачем жаловаться?! Жизнь прекрасна и удивительна!!! Настроение расчудесное!!! Всех хочу обнимать, на руках носить!!! — Больной, вы эйфоричны и некритичны. — Имею право на хорошее настроение. — Смотря по каким причинам, больной. — Причины у меня очень даже веские! Науку придумал я для всемирно-исторического лечения. А вы на что жалуетесь? — Вы забыли: я доктор, а вы больной. Как называется ваша придуманная в связи с болезнью наука? — ИНТЕГРОНИКА — замечательная наука. — Об интегралах? — Обо всем, доктор. Наука обо ВСЕМ. — Философия, значит? — Извините, доктор, мне вас хочется обозвать. Можно? — Можно, вы же больной. Обзывайте. — Мне уже расхотелось. Хотите знать почему? — Почему? — Не люблю полочек, по которым вы все раскладываете, как в крематории. И папочек не люблю, в которые пишете отчетную галиматью, к живому глаз не поднимая. И обзывать не люблю. У вас, доктор, полочное зрение, папочное мышление и обзывательное настроение, по-научному диагнозомания. Для вас я только больной, а не человек, за что и присваиваю вам звание профессионального обывателя. — Больной, успокойтесь. Никто вас не обзывает, больной. Это вам кажется, это ваш бред, больной. Я готов выслушать ваш любимый бред. — Добро, начинаем бред. Жизнь, в основе своей, есть цельность, согласны?.. Взаимосвязь, единство, гармония. Или, другим словом, понаучнее — интеграция. Противоположность дезинтеграции — распаду, разложению — смерти. Понятно? — Понятно. — И это на всех уровнях: молекулярном, клеточном, организменном, психическом, социальном, духовном… Понятно, доктор? — Понятно, больной, понятно. — Это нехорошо, что понятно. Плохой, значит, бред. Надо, чтобы мозги лопнули, тогда дойдет… Внимание! Приготовились? Я открыл ИНТЕГРУМ… Точнее: ИНТЕГРУМ открыл меня. Сумма суммариум итэ-дэ в бесконечной степени… Синонимы: Мировой Разум, Смысловая Вселенная, Космическая Любовь, Одухотворенность Материи, Абсолют, Всеединство, Вселенская Совесть… Вы еще не опупели, доктор? Переживали хоть раз в жизни этот сладчайший праздник опупения перед Истиной? — Ничего я не переживал. Я здоров, вы больны. — Должен, правда, признать, что мой бред не оригинален. Все на свете несчастные, имевшие неосторожность додумать хотя бы одну мысль, к этому Интегруму с разных сторон прилипали, как мотыльки к лампе. Сквозит всюду… Ваш покорный больной претендует только на своеобразие интербредации. — Больной, по причине эйфории вы перечислили несколько очень хороших несуществующих вещей. А Мировое Зло, больной, вы случайно не обнаружили? — Толково спрашиваете, док. (Высшая похвала, которой я когда-либо от БэПэ удостаивался,) Представьте, не обнаружил. Нет мирового зла, отчего и пребываю в превосходнейшем вышеупомянутом настроении. Валяются всюду только неприкаянные куски добра — оторванные, вот, видите — и тут тоже один находился. (Тряхнул пустым рукавом,) Такой кусок, если только с целым не воссоединяется, неизбежно уничтожается. А точнее — воссоединяется в нижнем уровне, в переплав идет. Иногда успевает и захватить кое-что вокруг, вроде раковой опухоли, гангрены или фашизма… Штуки эти могут расти, размножаться, маскироваться; но Интегрум с ними, в конце концов, управляется, даже вынуждает работать… Будь добр, принеси воды. (Внезапные приступы жажды накатывали на него…) — А как вы представляете себе этот… Интегрум? — Да его не представить, вот в чем история мировой болезни. На этом и разбрызгивается по шарику наш возмущенный шибильный разум. Как представить себе То, что не есть ничто, а притом есть, или Того, кто не есть никто, а все-таки существует? Головокружение, боженька на облачке чудится… (После нескольких глотков воды он всегда закрывал свой глаз…) …А вот примите, док, для наглядности, что Интегрум — это вы сами, маленькая модель. Вы ведь — тоже Целое, состоящее из частей, не так ли? Малый Интегрум. Может ли какая-либо ваша часть вас представить? Рука, нога, клетка?.. (Пауза.)…Разве только частично как-нибудь, соответственно своему назначению, да?.. Ваши отдельности могут вам только служить или не служить, быть в гармонии с Целым — или не быть, отпадать. И вы от этих отпадений страдаете, ведь страдание — это и есть сигнал угрожающего отпадения, разговор части с целым, взаимный вопрос — быть или не быть. Разрушение вашей целостности есть ваша смерть. На физическом уровне это разрушение неизбежно, и вся ваша свобода есть только возможность выбора способа смерти. — Как смерти? — возмутился я, уже забыв свою роль. — Почему?!.. — Додумайте сами, доктор. Помыслите о причинах исчезновения малых иитегрумов другого порядка — групп, организаций, цивилизаций… Сколько их сгинуло?.. Только Интегрум вселенский никуда не девается и все малые присоединяет к себе путем смерти, а некоторые и путем бессмертия… — Как, как вы сказали? — Путем смерти. Путем бессмертия. — ?! — Подкрутите шарики, док, на том скучном факте, что вы сами — клеточка мирового Целого, песчинка Всебытия, частичка Интегрума. Чем же вам представить его?.. — У меня есть мозг. — Вы серьезно, док?.. Тогда будьте любезны: представьте мне в кратком сообщении Мозг Бесконечности, или Бесконечный Мозг, как угодно. — Такого нет. — Чем докажете? — Если бы это было… В этот самый момент у меня почему-то закружилась голова, слегка замутило… БэПа это заметил и прервал психодраму знаком руки. …Мы помолчали. Потом Боб спросил: — Фантастику любишь?.. — Люблю. — Что думаешь о более совершенных существах, о жителях других миров? О высших цивилизациях? — Мечты, сказки. Ничего этого нет. Не доказано. — Хм!.. Не доказано?.. Ну и прагматик ты, ну и позитивист… Встань, прошу тебя… Подойди к окну. Видишь — звезды… Необъятное небо. Мириады миров… Мириады лет все это живет, движется, развивается. И ты можешь думать, что мы единственные во всем этом, одни-одинешеньки? Что нигде, кроме?.. — Нет достоверных фактов. — Если б ты жил во времена Шекспира, а я бы вывалился из нашего и сказал: "Вот тебе, дружок, телевизор, попользуйся". А?.. (Длинно посмотрел на телевизор, по которому ползла муха.) Стрептококк, от которого у тебя ангины, тебя видит, о тебе знает? — У стрептококка нет глаз. И нет мозга. — Стрептококку НЕЧЕМ тебя увидеть, не так ли?.. Для него ты не факт, тебя просто нет. А муха эта тебя видит? — Частично видит, фасетками. Мухе кажется, что меня очень много. — Совершенно правильно, но когда у тебя запор, мухе кажется, что тебя мало. А в существование твое муха вряд ли может поверить. Кто тебя доказал, какое ты насекомое?.. Фасетками своего мозга кое-что прозреваешь, а мог бы, не сходя с этого места… (Посмотрел в сторону окна. Помолчал… У меня опять закружилась голова…) …Знаешь, что такое Бог в строго научном понимании?.. Духовный Интегрум, Интегрум Интегрумов. Соединение высших существ вселенной. — Читал эти сказочки. Где же они, высшие? Чего же им стоит… Почему нет всеобщего счастья? — А ты спроси: почему всеобщее несчастье не так велико, как могло бы быть? Почему мы живые? Почему можем сейчас сидеть тут в сытости и тепле и даже пытаться мыслить?.. Не косись на мои деревяшки. Счастье требует дозировки. Одну маленькую деталь мы с тобой забыли. — ?.. — Три минуты назад были кистеперыми рыбами. — ?.. — Три космические минуты. Сравни примерное время существования на Земле людей и периоды обращения галактик, созидания звезд… По звездному времени часы наши пущены только что, мы еще солнечные сосунки… Настоящего мозга еще нет на земле… (Взмахнул глазом — в небо, через окно.) Шибильный возраст у человечества. Мускулатура обогнала сознание. Агрессивная ограниченность, бессилие духа — кажется, ничего больше нет… Но вглядись в историю или хоть в ребенка любого — откроется: НАС ВЫРАЩИВАЮТ. Не получится — в переплав… Счастье… Простой старый бред… — А ты сам разве не хотел быть счастливым? При воспоминании об этом вопросе я до сих пор краснею, но тогда не успел: все вдруг уплыло, розовая волна накрыла мой мозг… …Который тут Кистеперый? Наверх… Приготовить жабры… Мягкие пощипывания, толчки, щекотка в спине — помогаю себе плавниками… Взныр, всплеск, свет, сквозняк, золотистый голос… — Очнулся, гипотоник?.. Давай заварим чайку. О детских вопросах и встрече после прощания Знаю, требую от тебя непомерного, но другого нет. Под любым наркотиком достанет тебя непосильность жизни без смысла. А смысл жизни непостигаем без постижения смысла смерти. Идешь к людям не чудеса творить, а сопровождать переходы в жизни иные… Не целитель, а спутник, разделяющий ношу. Не спасатель, а провожатый. Человеку мало знания Истины — человеку нужно найти в ней свое место, свой дом и свое участие. Как соединить с Беспредельным ничтожность собственного существования, мрак страданий, неизбежность исчезновения? — Вот о чем будут тебя спрашивать заблудившиеся дети, как ты сейчас спрашиваешь меня. Ложь убивает, молчание предает. Если не дашь ответа, побегут за наркотиками. Если будешь учить только счастью, научишь самоубийству. Когда успех возымеешь, особо поберегись — страшнейшее испытание. Навязывать станут рольку замбога и требовать ответов на все вопросы, лжи во спасение… Не поддайся. Спасает не знание, но простая вера, что ответ есть. Самый трудный язык — обычные события. Голос Истины всегда тих, оглушительный жаргон суеты его забивает. Силы тьмы все делают, чтобы мы умирали слепыми, не узнавая друг друга, но встречи после прощания дают свет… Пишу в недалекое время, когда догадаешься, что и я был твоим пациентом. (…) Из записей Бориса Калгана …Все эти записи я прочитал потом… …Я спешил к Бобу, чтобы объявить о своем окончательном решении стать психиатром. Чего со мной ранее никогда не бывало, говорил с ним вслух. "Все-таки не зря, Боб… Не зря со мной возишься… Я сумею… Я докажу тебе…" У дверей слышался звук, похожий на храп… "Странно, Боб… Так рано ты не ложишься…" Он лежал на том самом месте, где я оставил его в первый раз — на полу возле дивана — рука подмята, голова запрокинута… Борис Петрович Калган скончался от диабетической комы, не дожив сорока дней до того, как я получил врачебный диплом. Все книги и барахло вывезли неизвестно откуда набежавшие родственники; мне был отдан маленький серый чемоданчик с наклейкой: "Антону Лялину". Внутри — несколько зачитанных книг и историй болезни, тетради с записями, ноты, коробочка с орденами и записная книжка с телефонами и адресами. На внутренней стороне обложки рукой Боба: ты нужен. Мое знание пессимистично, моя вера оптимистична. Приснилось, что я рисую, рисую себя на шуме, на шуме… Провел косую прямую — и вышел в джунгли. На тропку глухую вышел и двигаюсь дальше, дальше, а шум за спиною дышит, и плачет шакал, и кашель пантеры, и смех гиены рисуют меня, пришельца, и шелест змеи… МГНОВЕННЫЙ ОЗНОБ На поляне Швейцер. Узнал его сразу, раньше, чем вспомнил, что сплю, а вспомнив, забыл… (Если кто-то нянчит заблудшие души скромных земных докторов, он должен был сон мой прервать на этом.) Исслелователь и прекрасный интерпретатор творчества Баха. Оба они, и Бах, и Швейцер, каждый по-своему похожи на Бога… …узнал по внезапной дрожи и разнице с тем портретом, который забыл — а руки такие, по-крестьянски мосластые, ткали звуки, рисующие в пространстве узор тишины… — Подайте, прошу вас, скальпель… Все, поздно… Стоять напрасно не стоит, у нас не Альпы швейцарские, здесь опасно, пойдемте. Вы мне приснились, я ждал, но вы опоздали. (Стемнело.) Вы изменились, вы тоже кого-то ждали?.. Не надо, не отвечайте, я понял. Во сне вольготней молчать… (Мы пошли.) Зачатье мое было в день субботний, когда Господь отдыхает. Обилие винограда в тот год залило грехами Эльзас мой. Природа рада и солнцу, и тьме, но люди чудовищ ночных боятся и выгоду ищут в чуде. А я так любил смеяться сызмальства, что чуть из школы не выгнали, и рубаху порвал и купался голым… Таким я приснился Баху, он спал в неудобной позе… Пока меня не позвали, я жил, как и вы, в гипнозе, с заклеенными глазами. А здесь зажигаю лампу и вижу — вижу сквозь стены слепые зрачки сомнамбул, забытых детей Вселенной, израненных, друг на друга рычащих, веселых, страшных… Пойдемте, Седьмая фуга излечит от рукопашных… Я равен любому зверю, и знанье мое убого, но, скальпель вонзая, верю, что я заменяю Бога, иначе нельзя, иначе рука задрожит, и дьявол меня мясником назначит, и кровь из аорты — на пол… Стоп-кадр. Две осы прогрызли две надписи на мольберте: рисунки|на|шуме|жизни рисунки|на|шуме|смерти Швейнер со спасенным ребенком. А истина — это жало, мы вынуть его не осмелились. Скрывайте, прошу вас, жалость, она порождает ненависть. Безумие смертью лечится, когда сожжена личина… Дитя мое, человечество, неужто неизлечимо! |
|
|