Виктор Курочкин Дарья

С Дарьей мне довелось познакомиться, когда я еще только начинал пробовать свои силы в областной газете. Мшанский район — лес да болота; в реках и речушках вода, как густо заваренный чай. Дороги скверные: не только весной и осенью трудно проехать в Болотский сельсовет, но и в начале зимы, когда только ударят морозы и выпадает первый снег. И все же в этом районе мне приходилось бывать: работал я собкором.

Мне поручили написать очерк о свинарке. За дело я взялся горячо. С тридцатью рублями и с новым блокнотом, в котором я записал: «Мшанск, Болотский сельсовет, Т. Козырева», я пустился в дорогу. Более пяти часов ехал поездом, потом добирался на попутной машине и прибыл в Мшанск только на следующий день к обеду. До Болотска было еще километров двенадцать. В чайной, где я наскоро съел тарелку щей, буфетчица сказала, что недавно чаевничал здесь старик из тех краев; он приехал в район за гвоздями. Я обрадовался: можно было воспользоваться оказией.

У районного сельмага стояла подвода. Взъерошенная лошаденка копалась в охапке сена. Рядом старик в тулупе с поднятым воротником старательно привязывал к дровням ящик. Я подошел ближе и увидел лицо старика — ком шерсти и лиловый кончик носа.

— Ты чего, мил человек, смотришь? — замигал старик.

— Вы из Болотска?

— Я-то закутянский, из «Самоделки» мы. Колхоз «Самодеятельность», может, слыхали?

— Мне надо в Болотск.

— Болотск тоже там. Закут, Болотск, Мишино — одного Совета.

— Не подвезешь ли, отец?

— Чего ж не подвезти… Можно… Ты, мил человек, не смотри на кожу, ты на кости смотри — крепкие. Шустрая кобылка: разбежится — не остановишь. А ты лектор какой?

— Нет, я не лектор.

— Не лектор, говоришь? — старик пожевал губами. — Не лектор, значит… Ну да ладно, садись, коль надо…

Мы ехали по скованной льдом Мшаге. Река широкая, берега ее низкие, зима сровняла их с полями. Мороз был славный, и солнце, казалось, поджигало снег. Равнина полыхала белым холодным огнем. Словно обугленные, торчали на ней жидкие кусты ольшаника, прутья ивняка да старые пни; от яркого света резало глаза, бледнела синь неба.

Старик поначалу молчал, потом быстро заговорил. Мысли у него были какие-то отрывочные, беглые. А слова он произносил так, как будто вытряхивал их в снег.

— Лектора здесь, почитай, с полгода не было. Обидели… Хлебушко у нас есть, а самогоном, избави бог, не балуемся, не думай.

Старик замахнулся хворостинкой, задергал вожжами. Дровни рвануло; лошадь, лягнув передок, пошла вскачь.

Берег над рекой поднялся. Над ним нависли загнутые края сугробов. Кое-где снег обвалился, обнажив мшистые корни, бурую осоку и зеленые комья глины.

По обеим сторонам стояли высокие ели. Казалось, они отдыхали, бессильно опустив свои закиданные снегом колючие лапы. Синие тени переплелись. Затем солнце пропало; небо ушло ввысь, стало прозрачно-голубым. Ели, плотно сомкнув шершавые стволы, настороженно прислушивались к скрипу полозьев, фырканью лошаденки и бормотанию возницы.

— Засветло не добраться; вишь, солнце на покой пошло. А если ты, мил человек, насчет самогонки, не слушай — злые языки брешут.

Я засмеялся.

— Нет, дедушка, я еду к свинарке Козыревой. Может быть, знаешь ее?

— Тпру-у, стой, чтоб ты сдохла! — Старик потянул поводья и взглянул на меня своими бесцветными глазами. — К Козыревой, говоришь? Так… так… Это зачем же она тебе понадобилась?

— В газете о ней будем печатать, как о знатном человеке. Вы знаете ее?

— Вона что, — покачал старик головой. — Дарью-то Козыреву не знать! Чай, не чужие мы, наша, закутянская.

— Она, кажется, не Дарья, а на букву «Т», — сказал я, заглянув в блокнот. — У вас другие свинарки Козыревы есть?

— Та, та самая, — замахал рукавицей старик, — я сам Козырев, слышь. Тимофей Козырев… У нас восемь дворов, и все — Козыревы. Дарья, Дарья — и говорить нечего. Опричь ее у нас таких нет. Свинарка она хорошая. Чего же говорить, когда свинья сразу шестнадцать поросят принесла… Ай да Дарья! В газету печатать… — засмеялся старик.

Я тоже обрадовался: дед довезет меня теперь до места.

Мороз намыливал старику бороду. А тот все чаще и чаще грелся, махал руками и гулко стукал рукавицами. Начало смеркаться. Ночь погасила багровое пламя заката, разметала по небу колючие звезды, сдвинула деревья, собрала их в одну черную кучу, и веселый березовый лесок померк, насупился, загородил дорогу.

— Волки здесь есть?

— А как же без волков!..

— Трогают?

— Собачонка попадется — вмиг разорвут. А человека волк не трогает. Человека волк сам боится…

Деревня Закут появилась внезапно: кончился лес, и мы сразу же выехали к дому. Он мне показался огромным, как ржаная скирда, за ним стояли такие же рубленные в угол избы, пяля в темень желтые окна.

У Петрова, председателя колхоза, дом пятистенный, из двух половин. Бревенчатые стены почернели. С трудом я разглядел лосиный лоб с рогами, два охотничьих ружья и патронташ. Потолка не видно: круглый, как зонт, абажур затянул его густой тенью. Хозяин — высокий, широкоплечий здоровяк.

— Ты погодь, ночь впереди, а еще будет утро, а потом день, — остановил меня Петров, когда я начал о деле.

С бутылкой в руках вошла хозяйка — тоже высокая и костистая женщина, а за ней краснощекий малый нес блюдечко с ломтиками шпика. Хозяйка поставила на стол миску с квашеной капустой, положила четыре огурца и вопросительно взглянула на мужа. Тот отрицательно качнул головой. Она поджала губы и неловко присела у окна на край скамьи.

— Так. Значит, из газеты? Написать о нас хотите? Пишите, пишите, беспорядков у нас хоть отбавляй.

Я поспешил рассказать о цели своего приезда. Петров усмехнулся:

— Так. Значит, Дарья Козырева вас интересует? Что ж, можно… — Он запустил пальцы в волосы и крикнул в угол: — Васька! Сбегай, сынок, к тетке Дарье. Скажи — пусть придет, я требую! — Председатель, улыбаясь, поскреб небритую щеку. — Дарья ягодка занятная, сочная, а вот попробуй — укуси… Год назад совсем другой человек был. Покопается на огороде, а к вечеру вырядится и сидит под окном, зубы скалит. Все по грибы да по малину ходила.

— Вот и находилась, что муж от нее ушел, — ехидно вставила хозяйка.

— Ушел?

— Ведьма она болотная. Удавить ее мало, а не в газетах печатать, — крикнула Анна.

— Видал? — кивнул в ее сторону Петров.

— Что головой мотаешь! — набросилась на мужа Анна. — Сам, поди, с нее глаз не сводишь. У-у… бесстыжий!

Петров ударил ладонью по столу.

— Анна, не тряси дурь!

У хозяйки перехватило дыхание.

— А я, а я… скажу… Все скажу. Пишите про нее хоть сто раз в газету. Не то у нее на уме, не то. Мы все знаем. Только не выйдет у нее ничего.

— Ну ладно, ладно, выйдет не выйдет — не наша печаль. — Петров поднялся и выпроводил жену на кухню. — Вот видишь, как у нас, — вздохнул он, грузно опускаясь на табуретку.

Мне стало как-то не по себе. Петров, по-видимому, понял мое положение.

— Чепуха, — махнул он рукой, — Дарья баба умная. Правда, треплют про нее много, да ведь на чужой роток не накинешь платок.

— И дыма без огня не бывает, — усмехнулся я. — А что у нее с мужем?

— Видишь ли, Дарья очень решительная женщина. Случилось это с нею на второй год свадьбы. — Петров пожал плечами. — Поди разбери, кто из них виноват. Муж и жена — одна сатана. Появился у нас лесник Антон Ильин. Парень молодой, красивый, девки за ним гужом. В праздник это произошло, на гулянке. Дарья там была с мужем своим Михаилом. Он работает в сельсовете секретарем. Так вот, заиграли «цыганочку». Кто-то взял и вытолкнул Дарью в круг, а плясать девка — спец. Вот и пошла она, потом остановилась перед лесником, плечами поводит, глазами стреляет. Тот не выдержал — и вокруг нее вприсядку. Ух, и плясали же они! — покачал головой Петров. — Муж-то и не совладал с собой. Ну, конечно, выпивши был. Подскочил Михаил к Дарье — и за косы. Насилу разняли их. После этого Дарья в открытую закрутила с лесником этим, с Антоном. Так и пришлось уехать Михаилу. Поневоле уедешь.

— А когда она начала свинаркой работать? Ведь вы говорили, что она вообще ничего в колхозе не делала, — спросил я.

Петров задумался.

— Да… верно… ведь у нее две тетки в городе — помогали ей. Да и свое хозяйство неплохое. — Петров вдруг рассмеялся. — Порох она! Что-нибудь выпалит в горячке, а отказаться от своих слов не может. Напали на нее раз бабы и начали честить на все лады. С нашими, колхозницами свяжешься — разделают под орех. Дарья их слушала, слушала, а потом и сказала: «Вы хоть сдохнете от злости, но Антон все равно будет мой. Не видать его Таньке как своих ушей. А Таньку я за пояс заткну все равно. Я вам покажу, что она моих подметок не стоит».

— А кто такая Танька? — заинтересовался я.

— Говорят, невеста Антона. Она из колхоза «Восток». Известная свинарка в районе. И вот Дарья пристает ко мне: «Хочу быть свинаркой». Дали мы ей самых что ни есть захудалых свиней. Никто ей не верил, что справится. Да и я сомневался. А ведь выходила! Э-э, да еще каких! В Закуте отроду таких не было. Первый опорос получили. Хороший! Ждем — вторая должна пороситься. Вот тебе и Дарья, вот тебе и франтиха-купчиха Козырева…

— Хлеб да соль, — певуче проговорил женский голос за моей спиной.

Мы оба обернулись.

— Вот она, — сказал Петров. — Милости прошу, Дарья Михайловна. Да что ты в темноте хоронишься, аль боишься, что сглазим?

Дарья не спеша подошла к столу. Короткий черный тулупчик, отороченный ярко-рыжим мехом, плотно сжал ее плечи и высокую грудь. Пуховый платок закрывал голову и обрамлял ее белое лицо с большими черными глазами. Слегка качнув плечом, она пасмурно взглянула на председателя.

— Ну, я пришла… Звали, Илья Митрофаныч?

Петров кивнул на меня.

— Это товарищ из газеты. Хочет тебя пропечатать.

Дарья вскинула голову. Глаза ее теперь искрились, как будто в них играл луч солнца.

— Так вот ты, Михайловна, возьми его к себе в гости. Побеседуйте, поговорите на свободе.

Дарья усмехнулась:

— А люди как подумают?

— Люди… — засмеялся Петров. — Эх, Дарья, Дарья! Я-то знаю, как ты людей боишься.

Дарья нахмурилась, резко повернулась и пошла, но у порога остановилась и, не оборачиваясь, пропела:

— Мне что, пожалуйста… Я приберусь, а вы приходите.

Краснощекий, с царапиной на лбу Васька повел меня к Дарье Козыревой. Мальчик переставлял отцовские валенки как ходули. Он был в одной рубахе и ежился. Над Закутом висело звездное небо, щелкал мороз, под каблуками повизгивал снег.

— Вот тута, дяденька, она живет, — указывая на дом, пропищал Васька и задергался. — Я побегу, дяденька, а то зябко.

Я толкнул калитку и в темноте стал пробираться на ощупь. Знакомый голос позвал:

— Сюда, сюда идите!

Пропустив меня, Дарья резко закрыла дверь, и по синим половикам покатился седой ком морозного пара.

У Дарьи было тепло и уютно. Над деревянной кроватью с пирамидой подушек висел самодельный ковер, на котором розовая девица расчесывала желтые волосы. Переднюю часть избы занимали цветы. В глиняном горшке, как еж, свернулся кактус. Нежная фуксия осыпала малиновые сережки. Резко пахло геранью.

Дарья, скрестив на груди руки, стояла у самовара. Девочка лет шести, положив на колени худенькие ручонки, сидела возле нее. Острый подбородок, маленькое личико с безбровыми глазенками придавали ребенку пугливый вид. Самовар вскипел. Дарья легко подняла его и поставила на стол. Самовар крякнул и расшумелся, как разбуженный улей.

Я следил за хозяйкой. Хороша! Толстые черные косы двойным венком обвили голову, и только маленькие колечки волос, как тени, упали ей на белую шею и уши. Дарья ходила плавно, движения ее были немного ленивые, словно она делала все нехотя. Я с удивлением отметил — предметы, к которым прикасалась хозяйка, казалось, жаловались. Дарья расставляла посуду: стаканы, блюдца и даже чайная ложечка не звенели, а вскрикивали «ай», как будто она их щипала.

Девочка не сводила глаз с варенья. Дарья налила ей кружку чаю, положила варенья и кусок сахару. Все это она сделала молча, не поднимая глаз.

Я пытался завязать разговор, но он не вязался. Хозяйка отвечала коротко и слушала рассеянно. Мне казалось, что она к чему-то прислушивается.

— Давно вы здесь живете?

— Я родилась в Закуте.

— А эта девочка — ваша дочь?

— Соседская. Ночевать у меня попросилась.

О своей работе Дарье рассказывать, видно, не хотелось.

— Да работаю, как все, — уклончиво ответила она.

— Как же вы добились успеха?

— Старалась, чтобы не быть хуже других. Читала книжки по животноводству. Ну, как и все.

— Скажите, Дарья Михайловна, вы любите свое дело?

Она насторожилась. Ее большие глаза выражали недоверие. «Не подвох ли здесь какой?» — говорили они. Но вдруг Дарья открыто улыбнулась.

— Вам, наверное, уже кое-что сказали. А я и сама скрывать не стану. Не очень-то мне хотелось браться за эту работу, да так уж пришлось. С первых же дней я возненавидела ее, и особенно этих тощих… свиней. Ничего не жрали, и росла у них только одна щетина. Знаете, из меня слезу нелегко выжать, а тогда я почти каждый день плакала. На работу иду — реву, домой приду — тоже реву. Помощи я ни у кого не просила. Все казалось, что мои неудачи вызывают у баб радость. Не знала, что и делать. Как-то зашла я в правление. Там никого не было. На столе лежали газеты. От нечего делать развернула одну и прочитала: «Наш опыт откорма свиней». Эту газету я — в карман, и бегом домой… Вот посмотрите, я ее до дыр зачитала. Дарья подошла к этажерке, откинула сатиновую занавесочку. Там лежала стопка книг.

— Видите, теперь сколько их у меня, а началось все вот с нее. — Дарья улыбнулась, подавая мне потрепанную, всю в жирных пятнах газету. На второй полосе ее была помещена статья совхозного зоотехника о новом методе откорма свиней.

Дарья подробно рассказала, как, выполняя все указания статьи, покоя не давала животноводу и председателю. Вдруг она замолчала, лицо стало озабоченным. Подошла к окну, поцарапала лед, обернулась.

— А вы знаете? Вот сейчас я разговариваю с вами, а думаю о нашей свинье Трусихе. Ведь она со дня на день должна опороситься. Боюсь я чего-то: ведет она себя подозрительно.

В голосе ее слышалась тревога, на щеках проступил легкий румянец. Я не удержался.

— Красивая вы, Дарья Михайловна!

Похвалу она приняла, как пряник, — покраснела, засмеялась.

— Мне все говорят: «Красивая ты, Дарья, как, артистка, тебе бы только в городе жить». А я в Ленинграде жила у тетки. Уехала. Небо там в самый ведреный день за крыши цепляется, а солнце глядит словно через стекло немытое. Шум, звон, пахнет дымом, горелой резиной. Пойдешь в сад: деревья важные — не подступись. Трава нежная — не дотронься, а то штраф. В пруду лебеди плавают с подрезанными крыльями. И такие жалкие, что скучно на них глядеть. Люди там все куда-то спешат, торопятся. — Дарья говорила спокойно, растягивая слова. — А как вернулась в деревню, с неделю пропадала в лесу. Здесь все родное, знакомое. Солнце ласковое. Упадешь в траву и слушаешь, как звенит и шепчет кругом. Небо высокое-высокое. Висит в нем на одном месте жаворонок, а потом вдруг камнем упадет в траву. Обнимешь березку — дрожит, как пугливая девчонка. Елка стоит тихая, задумалась, ствол у нее смолой, как медом… Вот не люблю я осину! Беспокойная она.

Я вспомнил о разговоре с председателем колхоза и опросил напрямик:

— Что же вы, Дарья Михайловна, одна век коротаете?

Она усмехнулась.

— Вы угощайтесь, а то чай стынет, — и, подняв свои глаза, как будто окатила меня ледяной водой.

— Что вас так интересует моя жизнь?

В сенях застонали половицы. Дарья вздрогнула. Дверь распахнулась. Вошел человек в енотовой дохе, по-видимому охотник. Обмахнув веником сапоги, он пробормотал приветствие, снял шапку и опустился на скамью у печки, поставив меж колен двустволку. Минуты две он сидел, молчал и смотрел в угол, шевеля густыми, сросшимися на переносице бровями. Лицо у него было строгое, но не злое. Дарья жалась под платком, как побитая. Но вот охотник встал, вынул портсигар, достал папироску и медленно размял ее. Потом подошел к печке, прикурил от уголька, с чуть заметной насмешливой улыбкой проговорил: «Я, видать, помешал вам…» — и быстро вышел, хлопнув дверью.

Дарья вскочила, бросилась за ним.

— Антон! — раздался ее требовательный голос.

«О-о-он!» — жалобно отозвался у порога оцинкованный таз. Стукнули ворота, и уже на улице застыл Дарьин крик:

— Антон, погоди!..

Девочка, подняв угловатые плечи, прихлебывала чай. Я непонимающе смотрел на золотистый ободок блюдца, на василек с полинялыми лепестками.

Стукнула щеколда. Хозяйка проскользнула в избу и прижалась к печке. Потом, сбросив с плеч платок, подошла к столу и стала разливать чай. Старенькие ходики отстукивали второй час ночи. Я поднялся и взял шапку.

— Куда же вы? — удивленно спросила Дарья.

— Да пора уж. Илья Митрофанович, наверное, уже заждался меня.

— Илья Митрофанович второй сон досматривает. Оставайтесь, места хватит. Зачем среди ночи беспокоить их.

Она стала разбирать кровать. Постелила свежие простыни, взбила подушку.

— Отдыхайте, пожалуйста.

— А вы где?

— Мы с Настей на печке. Привыкла — теплее и хлопот меньше. — Она прикрутила у лампы фитиль и поднялась на печку.

Я лежал под теплым одеялом, мне не спалось. «Эх ты, эх ты, эх ты!» — выговаривал маятник. Мигала лампа. Темнота все теснее и теснее сжимала ее и, казалось, вот-вот задушит. «Эх ты, эх ты, эх ты», — стучали часы. Лампа погасла. На полу бледные пятна света. Это луна стоит среди улицы и пялит свой оловянный глаз на окна. Ей трудно все рассмотреть: цветы мешают. Не могу уснуть.

На печке зашелестело, скрипнула ступенька. Дарья подошла к столу. Нашла спички, оделась и осторожно открыла дверь. Через несколько минут она вернулась в комнату и тревожно позвала:

— Настя, Настя! Встань, сходи за Анной! Трусиха поросится. Вот никак не ожидала…

Зажгла лампу и, сдернув с гвоздя полотенце, снова убежала. За ней следом Настя.

Было уже около полудня, когда хозяйка меня разбудила. Яркое зимнее солнце било в окно, рассыпалось желтым кружевом на сосновых стенах. На столе ныл самовар. Когда я умывался, хозяйка сообщила, что ночью нежданно опоросилась Трусиха. Принесла восемнадцать малышей, поставив в районе небывалый рекорд.

Завтракал я один. Дарья хлопотала по хозяйству. Мои извинения она приняла равнодушно и на прощание торопливо подала мне руку:

— Заходите, когда будете.

Я уже открывал дверь, когда Дарья меня остановила:

— Погодите, товарищ корреспондент.

Подойдя к зеркалу, достала газету и, не скрывая радости, подала мне.

— Вот посмотрите! Переплюнула я ее!

С газетной полосы ласково улыбалась девушка. Две светлые косы лежали на ее темном платье. Я так и впился глазами в фотографию. Под нею стояла подпись: «Татьяна Козырева».

— Ко-Козырева? — с трудом выдавил я. — Как это? Как это?

— Была лучшая свинарка района, да только теперь не она будет лучшей, — сквозь зубы проговорила Дарья и швырнула газету в печку. Рыжее пламя слизнуло бумагу, пепел с дымом вылетел в трубу.

«Проклятый старик!» — мысленно выругал я возницу и нарочито спокойно спросил:

— Из какого же она колхоза?

— Из «Востока», по ту сторону Болотска. Отсюда километров пятнадцать, — нехотя ответила Дарья. Закрывая за мной ворота, она еще раз напомнила: — Так вы не забудьте, что я ее победила. Так и печатайте.

О своей ошибке я никому не сказал и немедленно отправился в колхоз «Восток». Петров дал мне лыжи. Широкие, подбитые лосиной, они шли ходко и не вязли.

— Эй, товарищ, как тебя! — окликнули меня за деревней.

Я оглянулся и увидел вчерашнего старика. Подойдя, он протянул жесткую, как щепка, руку:

— В Болотск, значит? Ты, мил человек, не езжай дорогой. Далеко будет. А лесом, лесом напрямик. С версту пройдешь и сверни на леву руку, там сам увидишь, след-то сворачивает. — Он потоптался, снял шапку, опять надел и поглядел на свои головастые валенки.

— Значит, про Дарью-то в газете печатать будут? Хорошо про нее напечатай, она внучкой мне доводится. Вот… Ну, прощевай, мил человек. Счастливо тебе… — Он повернулся и пошел к деревне.

Опять лес. Лыжня петляет меж невидимых пней, обходит кривоногий валежник. Снег с головой окутал можжевельник, а на кучу молоденьких елок навалился сугробом. Красностволые сосны, подняв над лесом свои кудрявые шапки, не шелохнутся. Снежная пыль набивается в уши, засыпает глаза, тает на губах. Маленький длинноносый дятел в пестром пиджачке нараспашку долбит да долбит старую березу. А снег вокруг нее пожелтел, словно кто пшено просыпал.

Лыжня круто свернула, и я вышел на поляну, ровную, как огромный лист бумаги. На ней стоял одинокий, изъеденный со всех сторон стог сена. На противоположной стороне, под старыми хмурыми елями, пряталась избушка. Над крышей вился сизый дымок. Навстречу мне выбежала белая собака с рыжим пятном на морде, но не залаяла, а побежала впереди, приветливо виляя обрубком хвоста. Я попал к домику лесника. Сеней здесь не было. Их заменяла пристройка из осинового частокола, похожая на шалаш; из щелей торчали сивые клочья травы, сверху свисала порыжелая хвоя. Собака навалилась на дощатую дверцу и, взвизгивая, начала драть ее когтями.

— Белка, Белочка! — ласково позвал ее женский голос.

В дверях показалась светловолосая женская головка. Белка завертела хвостом и полезла целоваться, потом бросилась ко мне, потом опять к двери и, вдруг сев на задние лапки, залилась визгливым лаем. На улицу вышла девушка и, локтем прикрываясь от солнца, разглядывала меня. Она была в светлом платье, концы кос были заколоты на макушке, а две петли, как большие золотистые серьги, свисали на уши.

— Вы?.. — спросил я.

— Ну, конечно, я… А кто же еще? — засмеялась девушка.

Передо мной была Татьяна Козырева, та самая девушка, которая час назад, так же улыбаясь, смотрела на меня с пожелтевшей страницы газеты, как будто не сгорела, а только укрылась дымом, чтобы наскоро переодеться, заколоть косы и встретить меня здесь, в лесу.

— Вы не дадите мне напиться? — спросил я, облизав губы.

— Почему же не дам? Конечно, дам, — снова засмеялась она.

В избе было крепко натоплено. Вместо кровати я увидел дощатые нары, которые были застланы таким ярким одеялом, что на стене лежал алый отсвет.

— Наконец-то я вас нашел, знаменитая свинарка Татьяна Козырева!

Лицо ее вспыхнуло.

— Я не Козырева, а Ильина.

— Как не Козырева?!

— Да, да, да, — закивала она головой, — я замуж вышла. Мы позавчера только расписались. Мой муж Антон Ильин. Знаете? Его все в районе знают.

Я поспешил рассказать, зачем приехал сюда. Татьяна налила в котелок воды, поставила на плиту и принялась чистить картошку кривым охотничьим ножом.

— Я и сама недавно сюда пришла. Меня на три дня к мужу отпустили, но мы с ним скоро совсем будем вместе, — рассказывала она. — Антон теперь снова будет работать в колхозе. Мы ведь из одной деревни.

— А он сейчас где?

— Не знаю. Не ждал, наверное, меня. Придет с минуты на минуту, а у меня еще ничего не готово…

Она выбежала на улицу, приволокла ведро, полное снегу, потом принесла охапку березовых поленьев и стала торопливо их совать в плиту. Дрова зашипели, поджимая под себя огонь, а Таня все подкладывала. Тоненькая фигура ее скорчилась, превратилась в светлый комочек.

— А вы в нашем колхозе еще не были? — спросила она.

— К сожалению, не пришлось. В «Самодеятельности» задержался. У вашей соперницы, свинарки Козыревой, чай пил.

— У соперницы! — быстро обернулась Таня и подошла ко мне. — У Козыревой Дарьи? Она вам понравилась? Правда, она очень красивая? — Таня побледнела, под глазами проступили широкие тени, над едва заметными бровями легли две тонкие нитки морщин.

— Да так себе, ничего особенного, — уклончиво пробормотал я.

— Неправда, неправда! Дарья настоящая красавица! — с горечью вскрикнула Таня и, совершенно неожиданно для меня, расплакалась. Стоя у окна, она мазала пальцем стекло и всхлипывала, как ребенок. Я растерялся. Но вот она кого-то заметила и сразу вытерла ладошкой мокрые щеки.

— Ой! Антон!

И как была, в платье, бросилась на улицу. Из-под нар вылетела Белка и понеслась следом за хозяйкой.

— Ан-то-о-он! — покатился радостный Танин голос, ударился в темную стену леса и долго еще звенел. Таня бежала навстречу мужу.

Я тоже вышел на улицу, Антон, улыбаясь, крепко стиснул мою руку. Я перехватил его взгляд, и мне показалось, что он подмигнул. Это был тот самый Антон, который вчера навещал Дарью.

— Товарищ корреспондент, — неуверенно проговорила Таня, — вы меня долго будете спрашивать? А? У меня, ведь столько дел и обед еще не готов… Может быть, в другой раз, а?

Я взглянул на Таню и понял, что в самом деле лучше потолковать с нею в другой раз.

Антон повел меня на станцию напрямик — лесом, к реке Мшаге, где проходил санный путь. Легко взмахивая палками, он шел впереди. Я старался не отставать. Ясный морозный день померк. Подул ветер. Лес зашумел и вмиг стряхнул иней. Мы вышли на дорогу.

Километра через два мы неожиданно повстречались с Дарьей. Ее гнедая лошадь бежала мелкой рысцой. Сама Дарья сидела в розвальнях на охапке соломы. Увидев нас, круто остановила лошадь.

— Здравствуйте еще раз.

— Далече, Дарья Михайловна?

— За дровами.

Антон, кинув на меня быстрый взгляд, нахмурился. Дарья стояла прямо, заложив руки в карманы тулупчика, слегка закинув голову и не спуская глаз с Антона. А он смущенно ковырял палкой снег.

— Антон, мне надо тебе сказать… — голос у нее дрогнул. — Отойдем в сторону.

— Зачем? Говори здесь, — глухо, но твердо ответил Антон.

Губы у Дарьи побледнели.

— Ты придешь сегодня?

— Не приду. Хватит. Вернулся к Тане — и баста. Я и вчера приходил только для того, чтобы сказать тебе это.

— Антон, а как же я?

— А что? — Антон поднял брови. — Я ведь тебе ничего не обещал. Знала ведь, что у меня невеста есть.

— Не обещал, не обещал, не обещал… — горько забормотала Дарья и вдруг наотмашь хлестко ударила его по лицу.

Скрипели сосны, гудела хвоя, свистел придорожный кустарник. По дороге катились белые волны снега и заметали свежий санный след.

…Совсем недавно в одном совхозе я снова встретил Дарью Козыреву. Директор совхоза, бритоголовый, тучный человек, сказал о ней так: «Козырева — моя правая рука. Все животноводство лежит на ней. Дельная, умная женщина, но суровая. Впрочем, таких я уважаю».

Меня Дарья приветствовала усмешкой:

— Опять встретились… — И пригласила меня пить чай.

Она по-прежнему легко носила свое полное тело и прямо держала голову. Но лицо у нее посерело, как будто запылилось, глаза запали. Волосы на голове были собраны в клубок и зажаты гребенкой. Расставив локти и держа на ладони блюдце, она громко прихлебывала чай и так кусала сахар, что, казалось, сейчас брызнут синие искры. Около нее вертелся черноголовый малыш, капризничал, гневно сдвигая густые бровки. Неожиданно он громко закричал:

— Мамка, купи мне ружье!

Дарья поставила блюдце, погладила мальчика по голове.

— Нельзя так кричать, сынок, — и улыбнулась, — куплю. Все куплю: и ружье, и велосипед, дай только собраться с духом.

— Как живете, Дарья Михайловна? — поинтересовался я.

Она быстро взглянула на меня.

— Пейте чай, а то стынет, — и резко отодвинула блюдце. Стакан громко звякнул, как будто ему стало больно.