"Богумил Грабал. "Шестиклассница"" - читать интересную книгу автора

она приезжала в город, она нарочно не ехала прямо в театр, а оставляла
велосипед у газетного киоска и, придерживая подол, чтобы не споткнуться и не
упасть, шествовала по вечерней главной улице, удивляясь, что не может найти
аптекаря Отелло, который стоял в гостинице "На Княжеской" с рюмкой в руке и
возвещал окружающим, что Отелло - это благородный варвар и что его-то он и
играет. А господин старший учитель вышагивал с рапирой, точно венецианский
дворянин, и раскланивался направо и налево в ответ на приветствия; клинок
неуклюже оттопыривался, хотя старший учитель уже целую неделю пробовал
ходить с рапирой и в башмаках на высоких каблуках и по-венециански учтиво
здороваться, снимая шляпу, украшенную страусиными перьями.
Кроме этого ревнивца Отелло, папаша любил еще пьесу под названием
"Тень". В последнюю неделю матушка, игравшая главную роль, брала напрокат
кресло-каталку, потому что с самого начала и почти до конца спектакля она
должна была изображать больную, навеки прикованную к инвалидному креслу. И
вот матушка ездила в этом кресле по комнате, и я даже пугался при виде того,
как она порывалась встать, но у нее ничего не получалось; папаша охотно
возил ее из одной комнаты в другую, а матушка вела сама с собой длинные
беседы, из которых выяснялось, что ее муж - знаменитый художник, пишущий
прекрасные полотна в своей мастерской, однако матушка не может ходить, а она
так мечтает выздороветь и побывать в этой мастерской, расположенной на
другом конце Парижа. И папаша оживал, толкая перед собой кресло матушки, и
проверял, как она выучила роль. Мне же казалось, что еще немного - и отец
захочет, чтобы матушка и впрямь не могла ходить и всю жизнь ездила в кресле,
как в этой пьесе "Тень". И мне вновь и вновь приходилось признавать, что
матушка настоящая актриса, потому что в третьем действии, когда ей усилием
воли удавалось подняться с кресла-каталки, я видел, что даже отец желал ей
встать и шаг за шагом добраться до такси, дабы потом, преодолевая ступеньку
за ступенькой, вскарабкаться наверх и застать там мужа с другой женщиной...
И у матушки, когда она воображала эту сцену у нас дома, подкашивались ноги,
она валилась на пол и медленно выползала из кухни в коридор, а потом -
ступенька за ступенькой - выбиралась во двор пивоварни, где стояла, опираясь
о стену, так что пивовары думали, что у нее прострел, а матушка, совершенно
сломленная, возвращалась в комнату, к своему креслу-каталке, которое ей
пододвигал папаша, и когда матушка усаживалась в него, закутав ноги
клетчатым пледом, отец снова радовался и возил ее по квартире, матушка же
говорила, что такой она и останется до конца жизни. И папаша по меньшей мере
неделю ходил счастливый оттого, что видел матушку такой, какой хотел бы ее
видеть всегда.
Все эти пьесы, сыгранные за многие годы, я хорошо знал, но ни разу не
побывал на спектакле в театре. Я чувствовал, что если бы я стоял там,
прислонясь к одному из столбиков, поддерживавших балконы, я был бы весь
красный - не от стыда, но от волнения, что внезапно что-то случится, что
матушка забудет нужную роль и начнет играть другую. Уже сама мысль о том,
что поднимется занавес и появится моя матушка, приводила меня в ужас: вдруг
я увижу ее иной, чем хотел бы. Мне нравились толстые мамаши, которые вечно
сидели дома, все в заботах о семействе, - примерно так же, как и отец желал
бы видеть матушку скорее в кресле-каталке, чем всегда пританцовывающей.
Кроме того, горожане при встрече имели обыкновение похлопывать меня по
спине, вот, мол, сынок той дамы, которая так замечательно играет в театре, и
вели себя со мной так, как будто я тоже играл в театре. Поэтому, гуляя по