"Богумил Грабал. Слишком шумное одиночество" - читать интересную книгу автора

скорбь, где за брикет спрессованных мыслей люди бывают способны отдать даже
жизнь. И теперь все это происходит во мне; уже тридцать пять лет я жму
попеременно на зеленую и красную кнопки моего пресса - и те же тридцать
пять лет пью кувшин за кувшином пиво, но не ради пьянства, меня бросает в
дрожь от пьяниц, я пью, чтобы лучше думалось, чтобы легче было проникнуть в
самое сердце текста, так как мое чтение - это не для забавы, это не
средство скоротать время или, паче того, быстрее заснуть: я, живущий в
стране, где вот уже пятнадцать поколений умеют читать и писать, пью для
того, чтобы от чтения никогда больше не спать, чтобы меня сотрясала
лихорадка: ибо я согласен с Гегелем в том, что благородный человек всегда
немного дворянин, а преступник всегда наполовину убийца. Если бы я умел
писать, то написал бы книгу о величайшем счастье и несчастье человеческом.
Через книги и из книг я постиг, что небеса отнюдь не гуманны, как не гуманен
и мыслящий человек: не то чтобы он не хотел, но это несообразно его
понятиям. От моих рук, под моим гидравлическим прессом гибнут ценные книги,
и я не способен остановить течение этого потока. Я не кто иной, как нежный
мясник. Книги научили меня наслаждаться опустошениями, я обожаю ливни и
демонтажные бригады, я простаиваю часами, чтобы увидеть, как пиротехники
слаженно, точно накачивая гигантские шины, взрывают целые кварталы домов,
всю улицу, я до самого последнего мгновения остаюсь под впечатлением той
первой секунды, когда вдруг вздымаются все кирпичи, и камни, и балки, а
потом настает момент, когда дома тихо ниспадают, словно одежда, словно
океанский корабль после взрыва котлов быстро опускается на морское дно. И
вот я стою в туче пыли, среди звучащего музыкой шума, и размышляю о своей
работе в глубоком подвале, где стоит мой пресс, за которым я тружусь
тридцать пять лет при свете электрических лампочек, надо мною слышны шаги во
дворе, а через отверстие в потолке моего подвала сыплется, словно с небес,
из рога изобилия, содержимое мешков, и ящиков, и коробок, которые извергают
в отверстие посреди двора макулатуру, увядшую зелень из цветочного магазина,
упаковочную бумагу, старые театральные программки, билеты, обертки от
мороженого, листы в пятнах от малярной кисти, вороха мокрой окровавленной
бумаги из "Мяса", острые обрезки из фотоателье, содержимое канцелярских
корзин вместе с катушками лент для пишущих машинок, открытки к минувшим дням
рождения и именинам; бывает, что ко мне в подвал летят завернутые в газеты
булыжники, это чтобы бумага больше весила, и выброшенные ненароком
картонажные ножи и ножницы, молотки и клещи для выдергивания гвоздей,
мясницкие секачи, чашки с засохшим черным кофе, а порой и пожухлый свадебный
букет или совсем свежий искусственный венок с похорон. И все это я тридцать
пять лет прессую в моем гидравлическом прессе, трижды в неделю грузовики
увозят мои брикеты на вокзал, в вагоны, а те - дальше, на бумажную фабрику,
где рабочие перережут проволоку и вывалят мою продукцию в щелочь и кислоты,
растворяющие даже лезвия, которыми я то и дело раню руки. Но как в струях
грязной реки, которая течет мимо фабрик, мелькнет, бывает, красивая рыбка,
так посреди потока макулатуры блеснет иногда корешок ценной книги, и я,
ослепленный, на миг отвернусь, а потом выуживаю ее, вытираю о фартук,
открываю, вдыхая запах текста, затем прочитываю первую же фразу, какая
попадется мне на глаза, и только после этого кладу книжку к другим моим
чудесным находкам в ящичек, выстланный божественными картинками, которые
кто-то по ошибке высыпал ко мне в подвал вместе с молитвенниками. Это моя
месса, мой ритуал: каждую такую книжку я обязан не только прочесть, но по