"Милые роботы (сборник)" - читать интересную книгу автора (Михеев Михаил Петрович)

ЗЛОЙ ВОЛШЕБНИК

Вернулся в город я, вероятно, на автобусе…

Более или менее ясно воспринимать окружающее я начал только у дверей своей квартиры.

Состояние нервного тока сразу и начисто выключило сознание, я совершенно не помнил, как оказался у этих дверей.

Очевидно, я сумел пройти от дачного поселка через лес до шоссе и сесть на городской автобус. Я доехал до города, вылез на нужной остановке, потом пересек несколько улиц, счастливо не попав под машину. Прохожие, конечно, принимали меня за пьяного. Но, видимо, я двигался достаточно уверенно и целеустремленно — меня никто не остановил. Так я добрался до дома и поднялся на четвертый этаж.

И тут я пришел в себя.

Вначале почувствовал, что у меня болит голова. Потом понял, что стою у дверей и с тупой настойчивостью пытаюсь всунуть ключ в замочную скважину. Я хорошо видел зубчатую щель в чашечке американского замка, но не мог почему-то попасть в нее ключом.

Мне показалось, что у меня трясутся руки. Я вытянул пальцы перед собой…

Нет, руки не тряслись.

Я опять взялся за ключ и, наконец, разглядел, что это не ключ, а пятак.

Тщетно я засовывал пальцы в углы карманов, разыскивая маленький плоский ключик. Под руки то и дело попадался какой-то неуклюжий пузатый ключ — от висячего замка — с лохматой веревочкой. Это был не мой ключ. Я не знал, каким образом он очутился в моем кармане…

Я сообразил, что могу постучать. В этот момент замок щелкнул и дверь распахнулась.

Я бы не удивился, если бы она открылась сама собой, только что я видел вещи куда более нереальные, чем сама собой открывшаяся дверь… Но сейчас все было просто: на пороге стояла моя соседка по квартире — пожилая женщина, она работала няней у меня в больнице.

Соседка с испугом глядела на мое лицо.

Я шагнул через порог, задев ее локтем.

Она отшатнулась, что-то сказала вслед, я не понял. Сильно толкнул ногой дверь в свою комнату и, ввалившись в нее, прислонился к косяку. Мне тут же пришло в голову, что я вел себя с соседкой по-свински. Нужно было выйти и извиниться… Но стоило ли беспокоиться о какой-то там невежливости — она ничего не значила по сравнению с тем, что я только что совершил.

Мои мысли опять спутались… сильно заболело в затылке.

Нужно было лечь и отдохнуть. Я с трудом добрался до дивана, кое-как стянул один ботинок — на второй уже не хватило сил — и откинулся на диванную подушку. Но все случившееся сразу же возникло в сознании, возникло ярко и отчетливо, несмотря на всю свою чудовищную невероятность,

Я вздрогнул испуганно, поднялся и сел.

Привычная знакомая обстановка комнаты. Реальные вещи…

Может быть, я заболел?

Рука моя все еще не выпускала снятый ботинок. Я постукал каблуком по колену. Мне стало больно.

Я встал, подошел к шкафу. В зеркале отразился бледный взлохмаченный человек в сером костюме, с ботинком в руке. Я швырнул ботинок к дивану. Отражение сделало то же самое. Я высунул язык. Отражение тоже высунуло язык. Язык выглядел нормально.

Пульс тоже был в порядке.

Тогда я постарался вспомнить, какое сегодня число. И вспомнил. Настольный календарь подтвердил, что все правильно. На столе лежало письмо из санатория, от Лизы. Я помнил его содержание.

Мозг мой работал нормально.

Так что же это было?

Я опять вернулся на диван. Сидел и перебирал в памяти случившееся. И все меньше и меньше верил, что видел это своими глазами. И вдруг в сумраке сомнений мелькнула яркая и радостная мысль. Я даже зажмурился от облегчения.

Не было ничего. Мне показалось…..

Конечно, не было!.. Все объясняется так просто. Да, я ездил за город. Что-то там со мной случилось: солнечный удар, временное помрачение сознания. А остальное — болезненный бред!

Фу, черт! Ну конечно же…

Сейчас специально поеду за город, на то место, и воочию смогу убедиться, что там ничего не произошло.

Я поспешно натянул ботинки и выскочил в коридор.

Шофер пойманного мною такси вначале поморщился.

— За город? — переспросил он.

— Да, на тридцатый километр. — Я понял шофера и добавил: — Вернусь с вами обратно.

Мы быстро выбрались из сутолоки уличного движения на просторное загородное шоссе. Под колесами «Волги» замелькали бетонные плиты автострады. Шофер попытался было занять меня разговором. Но мне было но до него, и он замолчал. Оживление покинуло меня, а беспокойство нарастало с каждым километром…

Двадцать восьмой… двадцать девятый…

На тридцатом километре я еще издали увидел на сером бетоне дороги поблескивающие осколки стекла.

Шофер притормозил и вопросительно посмотрел на меня.

Вправо от шоссе уходила мало наезженная проселочная дорога, я молча показал на нее. Мое смятение, очевидно, отразилось на лице, шофер задержал на мне взгляд, потом спустился с автострады.

Мы проехали негустой пригородный лесок… миновали уже знакомую мне полянку с ромашками… вот и одинокая дача на отшибе станционного поселка, за поселком серые башни элеватора и над ними густая туча сизого дыма.

Можно было не выходить из машины.

Но я вышел. Вышел и шофер и остановился рядом со мной.

— Ого! — сказал он. — Элеватор-то горел, что ли?

Три пожарные машины, похожие издали на красных жуков, копошились во дворе элеватора. Белые струйки воды били по обломкам рухнувшей башни. Фигурки людей сновали по двору, то исчезая за машинами, то появляясь вновь.

Я достал из бумажника деньги, подал шоферу, попросил меня подождать. И обошел дачу кругом.

Теперь была видна и железнодорожная линия, которая проходила мимо элеватора. Электровоз по-прежнему лежал поперек рельсов. Два вагона завалились набок, перекрыв рядом идущие пути. Железнодорожный кран, гудя мотором, пытался поднять их и оттащить в сторону.

У насыпи стояла машина с красным крестиком на кузове. Человек в белом халате накрывал что-то, лежавшее на носилках, простыней.

У меня опять сильно заболело в затылке. Все вокруг стало расплывчатым и неустойчивым. Я прислонился к забору дачи. Потом боль утихла. Я медленно приоткрыл налитку, как бы боясь увидеть за ней что-то страшное. Конечно, в ограде никого не было. Я знал, что там никого и не может быть.

Но мало ли что я знал…

От ворот к крыльцу маленького бревенчатого домика вела тропинка. Возле крыльца росла крапива. Голубенькие ставни были открыты.

На дверях висел замок.

Я сунул руку в карман пиджака и вытащил ключ. Ключ от висячего замка, на взлохмаченной веревочке… Это был ЕГО ключ… ОН открывал замок этим ключом…

Мне тоже нужно было открыть дверь, чтобы убедиться. Но я не мог этого сделать. Я опустил ключ в карман и вытер руку полой пиджака. В сенях, в доме было тихо. Как в могиле. Да и не могло быть иначе… Я понимал это. Я же был врач…

У стены высокой поленницей были сложены дрова. Березовые кругляки. Какое же из них тогда попало мне под руку?..

В траве возле поленницы что-то блеснуло. Я наклонился и поднял ключ. Маленький плоский ключик от американского замка. Это был мой ключ. Вероятно, он выпал из кармана, когда я висел вверх ногами.

Нечего было здесь больше делать. Я вернулся к машине. Шофер продолжал разглядывать дымящийся элеватор. Поваленного набок электровоза шофер не видел, его закрывал забор дачи.

— Потушили, — одобрительно заметил он. Я кивнул и сел в машину.

— Поехали.

— С чего бы это он загорелся?

Я промолчал.

Шофер искоса взглянул на меня, потоптался нерешительно и сел за руль. Может быть, он даже подумал, что я имею какое-то отношение к пожару на элеваторе. Хорошо, что он не видел еще и электровоз…

Подминая кустики, он круто развернул машину, и мы поехали обратно к шоссе. Всю дорогу до города он косился на меня подозрительно и с любопытством. Что мог я ему сказать? Я попросил его остановиться возле городского сквера. Он полез в карман за сдачей.

— Не нужно, — сказал я. — Попрошу вас заехать еще в одно место. Есть у вас бумага и карандаш?

Шофер протянул измятый блокнот, от которого сильно пахло бензином. Я написал несколько слов, приложил к записке ключ от висячего замка и подал все это вместе с блокнотом шоферу.

— Отвезите это, пожалуйста, в ближайшую милицию, дежурному.

Шофер оторопело взял записку и ключ. Я вышел из машины.

— Послушайте… — спохватился он, высовываясь в окно кабины, но я быстро пересек тротуар, и толпа прохожих загородила меня от шофера.

Дома я достал из стола стопку чистой бумаги. Некоторое время думал: стоит ли как-то озаглавить свою исповедь. Потом решил предоставить это милиции.

Впервые я встретился с Полянским две недели тому назад. В конференц-зале Института нейрофизики состоялась лекция: «Материализация мысли». Лекция на подобную тему могла бы вызвать не меньше сомнений, чем, скажем, разговор о вечном двигателе. Но имя докладчика академика Семиплатова, известного всему миру, рассеивало всякое недоверие. Когда-то я защищал диссертацию в Институте нейрофизики, и мне прислали приглашение на лекцию.

Было лето — время отпусков, — народа в зале собралось немного, задние ряды кресел оказались свободными, и я, хотя явился с опозданием, без труда нашел себе место.

Среди присутствующих я увидел многих знакомых нейрофизиков, но были и представители чистой науки — клинической медицины.

Академику Семиплатову было около сорока пяти лет, а выглядел он и того моложе.

На возвышении, где находилась кафедра докладчика, стоял еще небольшой столик, покрытый черной пластмассовой скатертью, и стул. Академик Семиплатов прошел не к кафедре, а к этому столику.

— Дорогие товарищи, — сказал он, — долгие годы Институт нейрофизики занимался новыми сложными проблемами. По мнению иных здравомыслящих людей, в наших работах было больше шарлатанства, нежели науки. Сегодня я хочу поделиться с вами некоторыми нашими успехами. Предупреждаю, мне придется говорить о весьма необычных, с точки зрения элементарной физики и медицины, вещах. Поэтому разрешите начать с небольшого эксперимента. Надеюсь, после него у вас появится больше доверия ко мне и, следовательно, больше внимания к тому, о чем я буду рассказывать. Итак…

Академик Семиплатов сунул руку в карман пиджака и вынул беленький шарик — мячик от настольного тенниса. С легкой улыбкой, будто прося извинить за такое легкомысленное начало, он показал шарик присутствующим, как это сделал бы фокусник-иллюзионист, затем положил шарик па средину столика, пододвинул стул и сел.

В зале оживились, лекция шла совсем не по-академически.

Семиплатов опустил руки на колени, поудобнее устроился на стуле. Когда он опять обратился к залу, улыбки на его лице уже не было.

— Надеюсь, — сказал он, — вы поверите, что здесь не будет ни фокусов, ни подвохов. А теперь попрошу немножко абсолютной тишины и внимания.

Он вздохнул глубоко, как человек, собирающийся вскинуть на плечи непосильную тяжесть. Затем поднял лицо и сосредоточил свой взгляд на шарике, который лежал примерно в метре от его глаз.

Он смотрел так с минуту. Взгляд его становился все более пристальным и острым. Казалось, он что-то хочет разглядеть на поверхности шарика, что-то весьма значительное и нужное, но плохо заметное. Лицо его окаменело от напряжения.

В зале наступила выжидающая тишина.

Взоры присутствующих скрестились на неподвижном беленьком шарике.

И вдруг чей-то легкий удивленный вздох нарушил эту мертвую тишину. Шарик качнулся, слабо, едва заметно, но качнулся сам, потом медленно покатился по столу.

Семиплатов подставил руку, и шарик упал в его ладонь.

Конечно, я тоже восторженно хлопал вместе со всеми. То, что мы видели сейчас, было чудом, почти библейским чудом, и все приветствовали ученого, совершившего это чудо.

Семиплатов сидел, опустив плечи, очень похожий на грузчика, только что скинувшего со спины тяжкий груз. Он слегка улыбался в ответ. Сидевшие впереди встали, продолжая аплодировать. Поднялся и я. И в этот момент кто-то внезапно посадил меня обратно в кресло.

Это не было прикосновением руки. Какая-то непомерная тяжесть мягко опустилась мне на плечи. Ноги мои подкосились, и я сел. Ничего не понимая, хотел тут же вскочить… и не мог.

Тогда я обернулся.

Ряд кресел за моей спиной был пуст. И лишь в следующем ряду одиноко сидел щупленький узкоплечий человек, с бледным лицом, с черной гривкой волос над громадным выпуклым лбом. Он сидел, весь подавшись вперед, устремив на Семиплатова взгляд своих странных, широко открытых, стеклянно поблескивающих глаз. Меня он не замечал. Оп смотрел поверх моего плеча.

Мне стало не по себе.

Я понял, что физически ощущаю его взгляд, как что-то материально существующее.

Трудно было это объяснить. Над моим плечом от глаз большелобого человечка — как пучок света от лазера — протянулся мощный силовой луч, невидимый, но ощутимый. Я был уверен, что если бы этот взгляд был направлен на меня, то он пробил бы насквозь, как удар шпаги.

Это уже здорово походило на бред. Я закрыл глаза. Отвернулся… И услыхал деревянный дребезг покатившегося стула.

Семиплатов уже не сидел. Он стоял. Лицо его было растерянным и напряженным. В вытянутой вперед руке, в щепоти трясущихся пальцев был зажат беленький шарик от настольного тенниса. Все видели, как Семиплатов пытался опустить руку и не мог. Потом он шагнул.

Было такое впечатление, будто легонький шарик тащил его за собой.

Отчаянно сопротивляясь, Семиплатов сделал несколько шагов. На краю возвышения он попытался удержаться, но оборвался и с глухим стуком рухнул в зал.

Все произошло так неожиданно и так быстро, что никто не успел ничего сообразить. Никто не успел поддержать Семиплатова. Я затаил дыхание… И в наступившей недоуменной тишине услышал за спиной злой полушепот:

— Вот так-то!..

Потом все разом засуетились, бросились поднимать Семиплатова. Кто-то побежал к телефону. Я тоже кинулся было к лежащему на полу академику, но вокруг него и без меня было достаточно людей. Тогда я вспомнил про большелобого.

Он неторопливо пробирался между кресел к выходу, невозмутимый и спокойный среди общей суматохи. И я понял: он знал, что случилось с академиком Семиплатовым, а знал потому, что сам был виновником происшедшего. Я оторопело глядел на него. А он, ни разу не оглянувшись, подошел к выходным дверям и исчез.

Только тогда я очнулся от своего оцепенения.

Но я не обнаружил незнакомца ни в вестибюле института, ни на улице. Я бы не удивился, если бы тогда мне сказали, что он провалился сквозь землю.

Подъехала машина скорой помощи. Академика Семиплатова вынесли на носилках. Глаза его были закрыты, запрокинутая голова покачивалась из стороны в сторону. Носилки задвинули в машину, санитары заскочили в нее уже на ходу.

У подъезда института осталась кучка растерянных, ничего не понимающих людей. И я.

Все ли было так, как я видел и, главное, ощущал? Я знал свою повышенную возбудимость и впечатлительность и мог предположить, что сделался жертвой случайной галлюцинации. Академик Семиплатов мог упасть сам. Его странное поведение можно было объяснить перегрузкой нервной системы во время эксперимента с шариком. А силовой взгляд большелобого человечка я мог и придумать… Энергия, излучаемая мозгом, ничтожно мала. Если ею еще можно сдвинуть с места пластмассовый шарик, то свалить с ног человека, весящего несколько десятков килограммов…

Дома возбуждение мое улеглось, но все равно я чувствовал себя неуютно. Смерил температуру — тридцать семь и пять десятых. Это еще более усилило мои сомнения…

Я принял таблетку снотворного и лег спать.

На другой день я уже старался не вспоминать о своих вчерашних ощущениях и никому о них не рассказывал. Если мне самому плохо верилось в их реальность, то любому постороннему все это показалось бы чистейшим бредом.

Академик Семиплатов лежал в больнице. При падении он получил сильное сотрясение мозга и, хотя жизнь его была вне опасности, в сознание он все еще не приходил.

Я не думал, конечно, что когда-нибудь еще встречу своего большелобого незнакомца.

Но, как говорится, судьба распорядилась иначе…

Сегодня утром я получил письмо из санатория от жены. Она писала, что боли в сердце не беспокоят больше и она вернется домой, как только окончится срок путевки. Хорошее письмо родило и хорошее настроение. Я решил продлить его и отодвинул в сторону рукопись журнальной статьи о нейрофизике, которая писалась почему-то трудно и вот уже целую неделю портила мне самочувствие. Можно полодырничать день, почитать какой-либо детектив, послушать легкую музыку. Но рукопись лежала на столе и назойливо лезла в глаза, нужно сбежать куда-нибудь от нее. Я вышел на улицу и сел в первый попавшийся загородный автобус.

Загородных маршрутов более десятка, автобусов и того больше. Я не выбирал. Я сел в тот, который стоял на остановке… и цепь случайностей замкнулась…

Автобус следовал до дачного поселка на тридцать пятом километре. Мне было все равно. Я вспомнил, что на тридцать втором километре есть лесная речонка, на ней много симпатичных омутков с кувшинками. Можно выкупаться, полежать на травянистом бережке бездумно или помечтать… скажем, о затухающих процессах в коре головного мозга.

Я расположился на заднем сиденье, спиной к водителю. Автобус долго петлял по улицам, делая частые остановки, потом, наконец, выбрался на загородное шоссе и пошел ровно и размеренно, слегка покачиваясь, как корабль.

Полосатые столбики ежеминутно возникали за обочиной, показывая на желтых ладошках-указателях каждый раз новое число. На остановке «двадцать восьмой километр» я пересел на освободившееся место слева у окна, ближе к выходу. Пока водитель — молодой паренек в клетчатой ковбойке — разгонял после остановки тяжелую машину, нас нагнал междугородный пассажирский лайнер — желто-зеленая громадина, с занавесками на окнах и красной полосой вокруг кузова. Некоторое время шофер лайнера вел свою машину следом за нашим автобусом, затем вывернул на средину дороги и коротко гуднул.

Я взглянул на нашего водителя. И тут же заметил справа от себя на фоне окна крутолобый профиль.

Незнакомец сидел на переднем сиденье, понурившись и закрыв глаза. Очевидно, сигнал обгоняющего лайнера разбудил его. Он вскинул голову. Посмотрел на дорогу — автобус уже приближался к тридцатому километру — и тут же быстро перевел взгляд на спину нашего водителя, затем ему под ноги. Туда, где находились педали сцепления и тормоза.

Я понял, что сейчас что-то произойдет.

Мне хотелось крикнуть шоферу «берегись!». Но боязнь оказаться смешным удержала меня. И тут же, как сирена скорой помощи, отчаянно завизжали тормоза. Автобус занесло, развернуло поперек шоссе. Совсем близко за окном мелькнул желто-зеленый борт обгонявшего лайнера. Автобус содрогнулся от гулкого удара. Меня бросило вбок… Потом нахлынули тишина, мрак…

Я открыл глаза.

Лайнер стоял, уткнувшись радиатором в кузов автобуса. Водитель лайнера не смог сразу остановить тяжелую машину, но успел нажать на тормоз и ослабил силу удара. Из пассажиров автобуса никто не пострадал. Только я, очевидно, ударился головой о переплет окна. Затылок у меня побаливал, но сознание работало уже отчетливо.

Бестолково суетились пассажиры. Многие лезли с вопросами к водителю. А тот сидел, вцепившись в рулевое колесо, и оторопело глядел вниз, на педаль тормоза. Потом вскочил, открыл двери и выпрыгнул из машины.

За ним заспешили пассажиры.

Я тоже вылез на шоссе и только там вспомнил про своего незнакомца. Его не было среди пассажиров.

Я выбрался из толпы и огляделся.

Мы стояли как раз у полосатого столбика — тридцатый километр. В сторону от шоссе отходила проселочная дорога. Мало езженная, заросшая травой, она терялась в березовом лесочке, который тянулся рядом с шоссе. За березами мелькала удаляющаяся сутулая фигурка незнакомца.

Я быстро догнал его и пошел следом, метрах в двадцати. Он шагал не спеша, не оглядываясь, я не торопился открывать свое присутствие: я не знал, что скажу, если он увидит меня и спросит, что мне нужно. Он мог и не спросить. Судя по тому, как свирепо расправился он с академиком Семиплатовым, он просто сбил бы меня с ног, если бы я чем-то не понравился ему. Вдавил бы в землю, как муху, даже не прикасаясь ко мне.

Он мог это сделать, я был уверен. Нечего скрывать — я боялся. Боялся, но все-таки шел.

Незнакомец представлялся мне волшебником. Необходимо было удостовериться в реальности всего, что я видел. Или чудеса существуют, или я помешался.

На пути попалась лужайка, покрытая травой. В траве белыми пятнышками разбросались созвездия ромашек. Легким движением незнакомец вынул руку из кармана пиджака. Что-то белое вспорхнуло с лужайки и село ему па пальцы. Я подумал вначале — бабочка, пригляделся… цветок ромашки!

Он сорвал цветок, не задержавшись ни на секунду, как бы машинально, и продолжал идти.

Мне сразу стало неуютно. Я невольно замедлил шаги. Сухой сучок звонко щелкнул под подошвой. Незнакомец быстро обернулся.

Отступать было некуда.

Он молча, без удивления смотрел на меня своими странными (чтобы не сказать — страшными), стеклянно поблескивающими глазами.

Я давно убедился в истине старинной поговорки, что глаза — это зеркало души. Ничто так верно не передает душевную сущность человека, как его взгляд. Что-то ненормальное открылось мне во взгляде незнакомца. Ненормальное и опасное, как и творимые им дела.

Молчаливая пауза затянулась. Говорить нужно было мне, а я не знал, с чего начать. В глазах незнакомца уже появилось отчетливое выражение угрозы — очевидно, мое поведение показалось ему назойливым.

— Шофера, вероятно, будут судить, а он не виноват, — наконец сказал я. — Хорошо еще, обошлось без человеческих жертв. Вы слишком резко придавили педаль тормоза.

Он прищурился, тонкие ноздри дрогнули в усмешке.

Я перевел дух.

— Академик Семиплатов получил сотрясение мозга. Зачем вы так обрушились па него?

— Припоминаю, — протянул незнакомец. Голос его был скрипучий и неприятный, как, впрочем, и весь его облик. — Так это вас я посадил, когда вы загородили Семиплатова. Зачем вы были на конференции? — спросил он резко. — Кто вы?

Я назвал себя.

— Вот как, — произнес он уже мягче. — Эта ваша книга о полярности биотоков?.. Что ж, в ней много верных положений, — заметил он снисходительно. — А вашего Семиплатова жалеть нечего. Он консерватор…

— Он человек, большой ученый…

— Академик Семиплатов, — жестко оборвал меня незнакомец, — научился катать по столу мячик от пинг-понга и считает это достижением человеческого ума. Глупец! Разум человека всемогущ…

И тут я вспомнил:

— Вы — Полянский! Я видел вашу работу в институте.

— Да, — согласился он, — пять лет тому назад я посылал академику Семиплатову статью: «Антиполе материи и силовые поля мозга». Вы ее читали?

— Нет, — пришлось мне признаться.

— Так… — прищурился Полянский. — Прочитать ее вы не сочли нужным.

Я не стал оправдываться.

— В своей статье, — продолжал Полянский, — я разработал новую теорию взаимодействия человеческой мысли и окружающей материи. Тогда я еще многого не знал. Ваш академик Семиплатов назвал мои рассуждения средневековой мистикой и даже отказался их комментировать. Он обыватель от науки, это тяжелое заболевание, и таких людей лечат только фактами. Он получил по заслугам… А вот ваша работа мне кое в чем помогла. Считайте меня должником.

— Как вы это делаете? — решил спросить я.

Полянский молчал. Опустил глаза на цветок ромашки, который все еще держал в руке. Закрутил его в пальцах — лепестки цветка слились в белый мерцающий круг. Пальцы были тонкие, слабенькие, как у ребенка, лось, им не переломить и спички…

Вдруг ромашка выскользнула из его руки и повисла в воздухе, прямо перед моим лицом. Она висела так несколько секунд — я видел ее ясно и отчетливо, желтую пушистую шапочку и веер белых лучиков вокруг. Потом она очутилась в боковом кармашке моего пиджака.

Я потрогал ее. Да, это была настоящая ромашка…

— Пойдемте со мной, — сказал Полянский. — Я живу здесь, неподалеку, в дачном поселке.

Мы вышли на опушку леса, к одинокой дачке с голубыми ставнями за дощатым, потемневшим от времени забором. На воротах — новенькая железная табличка с собачьей мордой и предупреждающей надписью.

Полянский открыл калитку.

— Собаки нет, — пояснил он. — Повесил, чтобы попусту не лезли. Не люблю.

На поленнице возле стены сидел здоровенный лохматый кот. Он доверчиво поднялся навстречу, очевидно, рассчитывая на какое-то внимание с нашей стороны. Полянский взглянул на него, и кот исчез, будто его ветром сдуло. Только на белой коре березового полена остались царапины от когтей.

— Кошек тоже не люблю, — сказал Полянский.

Он вытащил из кармана за веревочку ключ, отпер висячий замок на дверях. Через темные сени мы прошли в комнату.

Я огляделся с естественным любопытством.

Жилище волшебника украшала самая обыкновенная разностильная мебель. На круглом, когда-то полированном, столе лежали книги. Большая груда книг была свалена в углу, прямо на полу. Возле узенькой неудобной тахты, застеленной старым плюшевым покрывалом, стояла здоровенная, похоже двухпудовая, гиря.

Гиря привлекла мое внимание. Полянский вряд ли смог вы поднять ее с полу. Руками бы не смог…

И мне опять стало не по себе.

— Садитесь, — пригласил Полянский,

Откуда-то в его руках появилась початая бутылка коньяку и два серебряных старинных стаканчика. Он сдвинул книги на столе — некоторые упали на пол — и поставил на освободившееся место тарелку с печеньем.

— Извините за угощение. Обедаю в городе. Конечно, если бы я знал…

Я сел на стул и поднял с полу упавшую книгу. Это оказалось «Учение йогов» — старое шанхайское издание на английском языке.

Полянский сел против меня. Бутылка с коньяком, заткнутая белой пластмассовой пробкой, стояла на середине стола. Полянский навалился локтями на стол и пристально уставился на бутылку. Она закачалась из стороны в сторону. Мне вспомнился Пацюк из повести Гоголя. Я тайком щипнул себя за руку.

Нет, все это было наяву.

Полянский перевел взгляд с бутылки на меня, по лицу будто пахнуло ветром. Я невольно прищурился. Полянский усмехнулся.

Усмешка его была на редкость неприятная и злая.

— Это самое трудное, — сказал он, — откупорить бутылку. Приходится раскладывать волевое усилие на две составляющие: тащить кверху пробку и одновременно удерживать бутылку. Никак не могу научиться.

Он отковырнул пробку пальцами, налил в стаканчики коньяк. Выпил не чокаясь и не приглашая.

Я тоже выпил, и тоже молча.

Полянский тут же налил себе еще.

— Вы хотите узнать, как я это делаю? — Он откинулся на спинку стула и нервно застучал пальцами по столу. — Хотите узнать… но так и не пожелали прочитать мою статью. Как и вашему Семиплатову, мои рассуждения показались вам болтовней… Бредом!.. Мистикой! — он хлопнул ладонью.

Неуравновешенность Полянского была очевидной. Настроение его менялось непостижимо быстро. В его глазах вспыхнули бешеные искорки. Я ожидал худшего… Но он опустил голову.

Что-то тяжелое загрохотало по полу. Я вздрогнул.

Чугунная гиря покатилась от кровати к столу, потом сделала легкий балетный разворот и вернулась на свое место.

Я уже не удивился.

У меня сильно заболело в затылке, мысли на мгновение спутались. Наверное, при аварии на шоссе я ударился сильнее, чем предполагал…

По лицу опять прошел холодок. Полянский смотрел на меня.

— Ладно, — сказал он неожиданно спокойно. — Все же вы не такой консерватор, как Семиплатов. Я, лично, прочитал вашу статью. Внимательно. Вы шли по тому же пути, что и я. Даже впереди меня. Вы были рядом с открытием. Не заметили его потому, что проверяли свои предположения старыми законами. А они — прокрустово ложе для вашей мысли. Вы сами убили свою идею еще в зародыше. Но я пошел дальше…

Он опять ваялся за бутылку. Я прикрыл свой стаканчик ладонью. Полянский пожал плечами и налил только себе. Я невольно подумал: что он может натворить в пьяном виде?

— Не беспокойтесь, — сказал Полянский, кривясь в своей неприятной усмешке, — я не собираюсь спиваться. Некоторый допинг мне необходим, тогда у меня лучше работает воображение. Алкоголь, как известно, проводник электрического тока, а мысль всего-навсего — продукт движения электронов… Вы, конечно, простите меня за этот старинный институтский каламбур.

Трудно было глядеть на его усмешку. Я отвел глаза.

— Я как будто уже надоел вам своей болтовней? — заметил он холодно.

— Нет, что вы. Слушаю вас с удовольствием.

— Даже с удовольствием?.. С удовольствием… допустим. — Он взял было стаканчик, но тут же поставил его, помолчал и опять начал говорить спокойно, как будто читал лекцию студентам: — Если энергию мысли рассчитать по законам элементарной физики, то, конечно, эта энергия окажется смехотворно малой по своей величине. Но я убедился, что человеческое мышление — это нечто более значительное, чем простое движение электронов в атомах нервных клеток головного мозга. Мысль — это воображение. Энергию воображения нельзя выразить в общепринятой формуле: масса, умноженная па квадрат скорости. Когда я заставляю вот эту гирю двигаться, я не тяну ее, как сделал бы руками… Сложно передать на словах… грубо говоря, я мысленно разрушаю вокруг гири все силы тяжести и инерции, уничтожаю их силой воображения. И гиря начинает двигаться. Ваш академик Семиплатов, как чеховский ученый сосед, заявил, что «этого не может быть, потому что не может быть никогда»… Он неуч! Я пять лет тренировал свое воображение и теперь знаю, что сила точно организованной мысли неизмерима. Воображение — всемогуще! Я могу доказать это кому угодно. Хоть всему миру!..

Полянский опять перешел на крик, и опять у меня сильно кольнуло в затылке. Я поморщился.

Полянский сразу замолчал.

— Вы… — произнес он, нажимая на каждое слово, — вы… мне… не верите. Вы считаете, что я болтун. Жалкий цирковой иллюзионист, которого хватает только на фокусы с гирями и цветочками!.. Так?

Он схватил со стола стаканчик, выплеснул коньяк в рот.

— Пойдем!

Он вцепился в мой рукав и буквально выволок меня через сени в ограду, затем через калитку на улицу. Беспокойно и возбужденно оглянулся вокруг.

— Вот! — ткнул он пальцем в сторону башен элеватора.

До башен было километр-полтора. Я плохо представлял себе, что он задумал, но послушно уставился на элеватор… Серые башни четко выделялись на фоне белых облаков. Над их верхушкой поднялся еле заметный клубок пыли. Это мог сделать ветер…

— Черт… — яростно прошипел Полянский. Рывком повернулся ко мне. Я старался на него не смотреть. Тогда он шагнул вперед, закрыл лицо руками.

Это уже начинало походить на мелодраму. Я не знал, что делать. Пожалуй, лучше всего было скрыться от Полянского, поехать в город и прислать сюда карету из психиатрической лечебницы…

Полянский резко вскинул голову, протянул руку.

Я увидел, как над серыми башнями элеватора стремительно взвился пыльный столб, будто там взорвался артиллерийский снаряд. Из пыли вырвалась стая голубей и спирально пошла в небо. Вершина башни дрогнула… и обрушилась наискось, как сугроб снега.

С опозданием в несколько секунд донесся тяжелый грохот.

Я онемел.

— Смотрите еще! — торжествующе крикнул Полянский.

К переезду подходил пригородный поезд. Электровоз тянул десяток вагонов, видны были фигурки людей, столпившихся в дверях… Да, Полянский показывал на него.

— Что вы! — я схватил его за плечо. — Там же люди!

Но было уже поздно.

Электровоз вдруг странно, как игрушечный, запрыгал по рельсам и завалился набок. Вагоны полезли друг на друга. Пронзительный, как крик боли, раздался скрежет сминаемого, рвущегося железа.

Люди посыпались из вагонов.

Мне захотелось крикнуть: «Нет! Этого нет! Я сплю… или сошел с ума!»

Я не мог выговорить ни слова. Над элеватором расплывалось бурое облако. Элеватор горел.

— Убедились? — прохрипел Полянский.

Он тяжело дышал. На побледневшем лице, как раскаленные угли, горели его страшные глаза. Тонкие губы кривились — похоже, он пытался улыбнуться.

Я с ужасом глядел на него и молчал.

Он тяжело сунул руки в карманы и прошел мимо меня в калитку.

Я бросился к поезду и тут же остановился. Мне нечего там делать. Я должен остаться здесь.

Да, я убедился…

Полянский, вопреки всякому здравому смыслу, овладел необъяснимой страшной силой сказочного джинна. И могущество его по сказочному велико. Но очевидно и то, что мозг Полянского не вынес страшного напряжения, что-то сдвинулось в его сознании, подавило все гуманные начала, и ценность человеческой жизни превратилась для него в ничто. Цель заслонила средства.

Полянский — опаснейший маньяк. Под развалинами элеватора, в перевернутых вагонах поезда погибли люди. Сколько их может погибнуть еще? Что может изобрести необузданная фантазия Полянского для тренировки и доказательства могущества разума?

Как унять Полянского? Это нужно сделать вот сейчас. Потом может быть поздно…

Я вернулся в ограду.

Он сидел на крыльце. Глаза его уже потухли. Он встретил меня своей обычной усмешкой. Если раньше она была неприятной, то сейчас показалась омерзительной.

Что-то не понравилось Полянскому в выражении моего лица. Усмешка его исчезла.

— Ну, ну… — сказал он предупреждающе.

Я почувствовал, как будто меня схватили две громадные невидимые ладони. Мои ноги оторвались от земли, предметы перед глазами описали стремительный полукруг. Я понял, что вишу в воздухе вниз головой. Я видел перевернутое крыльцо, перевернутого Полянского, который с холодным любопытством глядел на меня.

Потом опять все мелькнуло, и я ощутил землю подошвами. Сделал несколько шагов, чтобы сохранить равновесие. Встал возле поленницы и прижался к ней спиной.

Голова наполнилась шумом, будто в ней заработал авиационный мотор. Я постарался взять себя в руки, но шум не уменьшался, наоборот, он быстро нарастал, становился громче и отчетливее и наконец перешел в тяжелый надсадный гул. Я не сразу сообразил, что этот гул рождается не внутри меня, а идет откуда-то сверху.

К городскому аэродрому снижался пассажирский самолет.

— Интересно! — сказал Полянский — он тоже смотрел вверх, — Неплохо проверить.

Он вскочил и, уже не обращая на меня внимания, запрокинул голову. Мощно ревя моторами, самолет тел прямо над нами. Секунда… другая… Самолет опустил нос и стремительно понесся к земле.

У меня перехватило дыхание.

Я оперся о поленницу. Под руку попало березовое полено… Гладкое и круглое, оно удобно легло в ладонь…

Начальник милиции полковник Аверьянов с трудом разобрал последнюю фразу: четкий почерк внезапно исказился, и расплывшиеся буквы поползли вниз по странице. Он перевернул лист и, не найдя ничего на обороте, положил его на стопку уже прочитанных листков.

Полковник Аверьянов только что вернулся из отпуска, Ему уже доложили об аварии на элеваторе и о крушении на железной дороге. На своем столе он нашел папку, обычную серую папку с надписью «Дело», где рукой майора Кубасова было дописано: «об убийстве доцента Полянского».

Сам Кубасов сидел в кресле напротив.

— Полянского нашли? — спросил полковник Аверьянов.

— Конечно, — ответил Кубасов, — в сенях дачи и нашли. Только он был уже холодный, когда мы приехали. Булатов ударил точно.

«Что ж, — подумал Аверьянов. — Булатов знал, куда ударить: как-никак он был нейрофизик, кандидат медицинских наук…»

— Самого Булатова мы обнаружили на его квартире, — продолжал обстоятельный рассказ майор Кубасов, — он сидел за письменным столом, голова его лежала вот на этих записях.

— Он живой?

— Пока жив. У него кровоизлияние в мозг, он без сознания. Профессор сказал, что он сильно ударился головой, очевидно, во время аварии автобуса, и повредил кровеносный сосуд. Только сосуд лопнул не сразу, а спустя несколько часов, когда Булатов был уже дома. Он очень плох. Профессор считает, что если Булатов и выживет, то может на всю жизнь остаться ненормальным человеком.

Полковник Аверьянов помедлил. Сложил в папку листки.

— Значит… после аварии с автобусом Булатов лишился рассудка?

— Конечно, — заявил Кубасов. — Иначе не могло быть, я так и в заключении указал. После аварии, находясь уже в ненормальном состоянии, он пошел с Полянским на дачу. Что там было — возможно, пьяная ссора, пустую бутылку из-под коньяка мы обнаружили, да и от Булатова пахло коньяком. В припадке ярости он убил Полянского поленом, труп затащил в сени и запер там, а сам вернулся домой и написал вот это ненормальное объяснение.

Полковник Аверьянов задумчиво посмотрел на Кубасова.

— Профессор эти записки читал?

— Конечно. Говорит, типичный шизофренический бред. Правда, очень складно подтасованный под события.

Полковник Аверьянов достал папиросу и очень долго разминал ее в пальцах.

— Что же думают эксперты о причинах аварии на элеваторе? — спросил он.

— Нашли небольшую усадку фундамента. Очевидно, бетон дал трещину, а потом башня и обвалилась.

— А крушение?

— Обломки цемента разлетелись далеко в стороны, один мог угодить под колесо электровоза. Мы также звонили и в аэропорт. Пилот рассказал, что при подходе к городскому аэродрому самолет неожиданно попал в воздушную яму. Машину удалось выровнять в трехстах метрах от земли.

— Да, на самом деле складно, — не спеша и как будто недовольно заключил полковник Аверьянов.

На взгляд майора Кубасова, все тоже было складно и логично, и он не понимал, чем, как ему казалось, недоволен полковник Аверьянов. Но майор Кубасов был кадровый военный, четко держался субординации в отношениях о начальством, поэтому он ничего не спросил.

А полковник Аверьянов больше ничего не прибавил.

Майор Кубасов забрал папку и ушел. Полковник Аверьянов бросил в пепельницу лопнувшую папироску и вынул другую. Постучал ею по коробке…

Конечно, все это чепуха. Академик Семиплатов еще мог крутить пластмассовый шарик. Но электровоз — это не мячик от пинг-понга… Четырнадцать убитых, двадцать восемь раненых! Усадка фундамента…

Полковник похлопал себя по карманам и достал спичечный коробок. Вытянул спичку… и не зажег ее. Повертел, как будто видел впервые. Потом отодвинул коробку с папиросами, положил спичку на стекло. Удобно оперся локтями на стол.

Пристально уставился на спичку.

Скрипнула дверь. Он обернулся. В дверях стояла уборщица с ведром и шваброй.

— Извините, — сказала она.

— Ничего! — он встал, смутившись, подобрал спичку. — Ничего, убирайте. Я уже ухожу. — Он отослал машину и отправился домой пешком.

Моросил мелкий дождик. На улицах было сыро и неуютно. Полковник Аверьянов шлепал по лужам и думал. Кажется, никогда в жизни он так много не думал о разном там магнетизме, о телепатии, парапсихологии, и о необъяснимо сложной и по сей день загадочной работе человеческого мозга, и о том, что мышление человека так же бесконечно для познания, как и Вселенная.

Какой-то прохожий в новых калошах, с зонтиком и портфелем под мышкой так же неторопливо брел впереди. Полковник Аверьянов рассеянно поглядывал на поблескивающие задники его калош. Длинная цепочка размышлений привела его наконец к «Олесе» Куприна.

Озорная мысль пришла в голову.

Он сдвинул на затылок фуражку и уставился в спину прохожему.

И тут прохожий неожиданно запнулся. Или ступил в ямку на асфальте, или просто поскользнулся; он потерял равновесие, отчаянно взмахнул зонтиком, выронил портфель и, вероятно, упал бы, но полковник вовремя подхватил его под локоть.

— Извините! — пробормотал полковник Аверьянов, как будто на самом деле был виноват. — Пожалуйста, извините.

Он поднял портфель, протянул его прохожему. Тот буркнул что-то и зашлепал дальше по лужам. Озадаченный полковник Аверьянов проводил его глазами. Поправил фуражку.

— Чепуха! — сказал он сердито. — Чушь какая-то. Существует же на свете закон сохранения вещества, нельзя получить что-то из ничего.

Он свернул на свою улицу. Сделал несколько шагов, Оглянулся на прохожего.

— Конечно, чепуха. Не может этого быть! И кто-то ироничный, притаившийся в глубине сознания, прошелестел насмешливо:

«Потому что этого не может быть никогда…»