"Даниил Гранин. Прекрасная Ута (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

сижу в пивных, здороваюсь, смеюсь...
Я вдруг удивился своей жизни, своей судьбе. Давно уже во мне не
просыпался тот, который умел видеть меня со стороны и безмерно удивляться
тому, что творится со мной. Я очень люблю его, потому что с его появлением
жизнь становилась чудом. И то, что я уцелел на войне, и после войны, и до
сих пор живу, и кое-как здоров, и могу видеть звезды, - все, все это было
чудом. Плохо было то, что являлся он ко мне редко, все реже...
Больше всего мы размышляли о будущем - на фронте. Мы всячески
рассматривали будущее. Мы рассуждали о том, какими храбрыми мы станем
после войны, какие мы наведем порядки, как нам будет все нипочем, как мы
придем в Германию. То, что мы сюда придем, мы точно знали, еще сидя под
Пушкином, в мелких, каменно замороженных окопах. Часть, которую мы
сменили, закопалась кое-как, так что местами ползать в окопе надо было на
карачках, чтобы не подстрелили. А углубиться мы не могли - земля
промерзла. Мы материли их крест в крест, штык не брал эту землю. В
землянке ходить можно было только согнувшись в три погибели. Несколько
месяцев ходили лишь согнувшись. Мы разучились стоять в полный рост. Нам
негде было выпрямиться, кроме как на нарах. Мы не знали, удастся ли
отстоять Ленинград, мы знали лишь, что мы придем в Германию.
А про то, как мы будем дальше жить с немцами, не думали. И, наверное,
не только мы. Лишь сейчас человечество начинает учиться размышлять о
будущем. Осваивать это искусство или науку - не знаю, как следует это
называть. Наверное, все же науку. Прогнозы погоды - наука? История -
наука? Будущее станут изучать, рассчитывать "с точностью до...". Институты
футурологии. Лаборатории, где будущее разглядывают в телескопы и
микроскопы, опускают его в пробирку, капают на него кислотой, нюхают. Нет,
не годится, попробуем иначе. "Доктор футурологических наук, посмотрите мою
руку, что меня ждет здесь, найду ли я..."
Снова тот же звук, уже рядом, я быстро обернулся на него и поймал - это
соскальзывал талый снег с крыши. Пласты снега скользили по аспидно-черному
шиферу, что-то пришептывая, вздыхая. Я подумал, что так же скользил снег
по этим черепицам и двести, и триста лет назад, и тот же шелестящий звук
будил гостей замка в такие же теплые мартовские ночи, и были те же звезды,
и двор этот был тот, та же башня, тот же слоистый черный камень. Может
быть, и я тот же, во всяком случае, я сейчас видел и чувствовал так же,
как тот, кто стоял здесь триста и четыреста лет назад. Чем я сейчас
отличался от него? Знаниями? Да, я знал не о восковых свечах, не о
масляных лампах, а об электричестве, вместо меча я знал автомат, просто у
меня были другие знания, а в остальном мы в эту минуту были схожи.
Две с лишним тысячи лет назад уже жил Архимед, а затем Платон, а тысячу
лет назад жил Авиценна, а триста лет назад - Ньютон. Неподалеку от этого
замка был Наумбургский собор и в нем статуи, сделанные неизвестным
мастером в XIII веке. Имя мастера не сохранилось, а имя женщины, которую
он лепил, сохранилось. Ее звали Ута. Она придерживает сползающий плащ,
рука ее закрывает воротником часть лица знакомым жестом, как это делала
одна женщина, которую я знал. Только плащ у нее был нейлоновый, и стояла
она у стоянки такси. Мы прощались, и поэтому она казалась мне такой
прекрасной, и такой осталась в памяти. И лицо Уты было той же красоты и
нежности, которую может выразить либо поэзия, либо фотография, ничем
другим, даже музыкой, не рассказать про ее лицо. И я, знающий про