"Даниил Гранин. Дождь в чужом городе (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

выставлять к этой обувке. Директор был однорукий инвалид Отечественной
войны, и Чижегов, глядя на него, вдруг рассердился, встал, подошел к
дверям люкса, громко постучал и вошел.
Он по-немецки сказал, что у нас не принято выставлять ботинки на ночь,
каждый сам себе чистит, нет у нас такого обслуживания, рабочих рук не
хватает... Сердясь, он выпалил это залпом, чем напрасно смутил немцев, они
оказались простыми ребятами, долго извинялись, и назавтра вечером пили со
всеми чай и играли в шашки.
Но в тот вечер Чижегов стал героем. Конфузясь от внимания, он ушел на
крыльцо покурить. Вскоре вышла, собираясь домой, Кира Андреевна, спросила
его, откуда он так знает немецкий. Надо сказать, что он и сам не понимал,
откуда что у него взялось, специально язык он не изучал, наслушался, когда
служил в армии под Берлином. Кира Андреевна позавидовала ему - великое
дело способности к языкам, она, например, полностью неспособна и дочери
передала свою бесталанность. За разговором не заметили, как Чижегов пошел
ее проводить. Насчет дочери он вызвался помочь, у него самого было двое
сыновей, он любил возиться с ребятами.
Один раз он и в самом деле позанимался с ее дочкой, шестнадцатилетней
модницей, пообещал еще как-нибудь заглянуть, потом на заводе началась
горячка, и Чижегов так и не выбрался. Отладив регуляторы, он вернулся в
Ленинград, и снова вызвали его на лыковский завод только в июне. В первое
воскресенье, взяв у начальника энерголаборатории Аристархова снасти,
Чижегов отправился порыбачить. Рыбак он был небольшой, нравилось ему
бездумно нежиться с удочкой на берегу, энергичной его натуре для отдыха
нужна была хотя бы видимость занятия. На этот раз не успел он закинуть,
как потянуло, и сильно, и Чижегов, чтобы не сорвалось, сошел в воду и,
чертыхаясь, проваливаясь по колено и выше, повел вдоль берега. Рыбина
тащила его долго; он продирался за ней по камышам, молясь лишь, чтобы
жилка выдержала. Прошел под мостом, с которого ему свистели ребятишки,
миновал купальни. На его счастье, речушка разделилась, и в омут рыба не
пошла, а вильнула в протоку за песчаным островом. С хлюпом и треском,
ломясь сквозь ивняк, Чижегов выскочил на травянистый спуск, на этакую
замкнутую кустами прогалину. Посреди нее лежала женщина. Она лежала совсем
голая, раскинувшись на безветренном солнцепеке. Это была Кира Андреевна.
Ему показалось, что она спит, но в это время она подняла голову. И что его
поразило - нисколько не испугалась. В первый момент, правда, она
дернулась, собираясь прикрыться, а потом, словно передумав, размеренно так
повернулась на бок и, подперев голову, стала смотреть на Чижегова,
очевидно не признав его в этом залепленном черно-зеленой тиной,
всклокоченном рыбаке. Вид у него и впрямь был дикий. Он остановился,
выпучив глаза, пораженный бесстыдным спокойствием, с каким она продолжала
лежать, покраснел, попробовал отвернуться.
Рыба, не считаясь с его переживаниями, рванула со всей отчаянностью, и
леска лопнула. Чижегов поскользнулся на камне и шлепнулся в воду. Он
поднимался, ругаясь от боли и досады. Кира Андреевна засмеялась. Она села,
обхватив колени руками, и смеялась. Чижегов выбрался на берег, по-собачьи
отряхнулся, избегая смотреть на нее, а все равно видел ее слабо загорелые
груди, прижатые к коленям, складки ее живота. Он поздоровался, назвав ее
по имени-отчеству, надеясь, что она смутится, но она вгляделась и, узнав
его, еще пуще захохотала.