"Даниил Гранин. Чужой дневник (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

известного публициста. Все путешествие он говорил только о себе. Остальные
темы были ему скучны. О чем бы ни заходила речь - о вулканах, о Бискайском
заливе, о врачах, - через несколько минут все приходило к нему, к его
особе. Самоумаление - он не понимал, что это такое. Но ведь оно бывало.
Мог же Чехов признаваться, что не понимает жизнь. Мог же он говорить
Бунину: "Меня будут читать еще лет семь, не больше". Мог же наш великий
историк С.М.Соловьев считать свою работу лишь расчисткой пути для тех, кто
следом за ним должен написать историю России лучше него. Паустовский
никогда всерьез не относился к своей писательской персоне и от этого
только вырастал.
Как-то, живя в Дубултах, я отпечатал на машинке письмо, в котором
работницы молочного завода в Майори приглашали дорогого писателя
К.Г.Паустовского на свой вечер, посвященный Международному женскому дню. В
затею были посвящены соседи по столу Эм. Миндлин и Юра Казаков. Получив
это письмо, Константин Георгиевич стал уговаривать нас пойти вместе с ним.
Мы согласились проводить его до клуба, где действительно должен был
состояться вечер, висела афиша, из которой-то я и узнал про вечер. Мы
проводили, но не ушли, остались ждать, готовясь к возвращению
Паустовского. Миндлин несколько тревожился - бестактная шутка. Теперь и
сам понимаю, а тогда отмахнулся: Паустовский на такие вещи не обижается. В
ту весну в Дубултах мы с удовольствием разыгрывали друг друга,
подшучивали, подсмеивались над собою. Что мы есть - трава среди деревьев.
Это сравнение мне тогда очень нравилось. А что касается того вечера в
Майори, то мы еще долго топтались под окнами освещенного клуба. Было
холодно. Лужи покрывались хрустким льдом. Гремела музыка. Паустовского мы
не дождались. Наутро, щуря глаза в неясной усмешке, он жалел нас: зря мы
не зашли, сперва при его появлении произошло некоторое замешательство, но
потом все обрадовались, и он провел чудесный вечер, а мы?..
Третий урок состоялся в Париже, в Лувре. Встречи с Парижем Паустовский
ждал многие годы. Может быть, с юности. Он должен был увидеть Париж. В
поезде из Гавра в Париж он сказал: "Подумать только - я мог умереть и не
увидеть Парижа!" Из всех городов Запада русского человека почему-то более
всего влечет Париж. Спустя три года после нашего путешествия Паустовский
описал первое это свидание с Парижем в своем очерке "Мимолетный Париж".
Тогда этот очерк мне понравился. Сегодня он читается плохо. Проступили
банальности, болтливость. Книги стареют, как люди, становятся
многословными, повторяют вещи общеизвестные, притом многозначительным
тоном. Однако некоторые страницы очерка вдруг трогают ненынешним чувством
авторского восторга и умиления. Сентиментальность приторна, наивна, и
все-таки она нужна человеку. Еще в первом прочтении меня удивляла память
Паустовского, как много он увидел и запомнил, я был там же, смотрел то же
самое и ничего этого не приметил. Целый рассказ у него про
мальчика-лифтера, подробности нашего знакомства с Лидией Николаевной
Дилекторской и ее сестрой, и то, как ехали к ней, в ее квартиру, и сама
квартирка, увешанная картинами Матисса, и то, как мы ходили на Центральный
рынок и что там было. Поразительно интересно, когда другой описывает то,
что вместе видели, делали, пережили. Порою многое раздражает - и то было
не так, и это. У Паустовского тоже не так, но у него не потому, что не
так, а потому, что он больше увидел и домыслил. Увиденное для него лишь
начало. Оно - завязка. В нашей маленькой гостинице в Париже он сделал весь