"Даниил Гранин. Чужой дневник (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

ее персонал бывшими циркачами, стулья в ресторанчике расшатанными оттого,
что на них делал стойки администратор - бывший акробат. Ничего подобного
не было. Но могло быть, могло, потому что наша хозяйка была циркачкой.
Одна она, и этого достаточно.
Про Лувр в этом очерке почти ничего нет. И в "Европейском дневнике" две
короткие строчки. О самом сокровенном, личном он избегал писать. Оставлял
для себя. Нельзя все для печати. Перед поездкой в Лувр Паустовский
предложил нам троим - Рахманову, Орлову и мне - ограничиться минимумом. Не
бегать с толпой экскурсантов из зала в зал, не пытаться осмотреть даже
лучшее. Константин Георгиевич живо представил нам в подробностях: тысячи
картин, и все знаменитые - Рембрандта и Веласкеса, школы всех веков,
анфилады, переходы, этажи, разноязычные голоса гидов...
- А мы посмотрим только Нику Самофракийскую, Венеру Милосскую и
Джоконду. Проведем у каждой полчаса и уйдем.
К тому времени нас уже слегка подташнивало от музеев Греции, Италии, от
мраморных скульптур, памятников, фресок, картин, гравюр, росписей. Все
слиплось в сырой ком. План Паустовского понравился своей решительностью и
простотой.
Ника, безголовая, безрукая, была непонятна. Фантазии моей не хватало
представить ее в целости. Красота ее тела, что светилось сквозь каменные
складки прозрачной туники, не действовала на меня без головы, без лица.
Красоты одного тела оказалось мало. Скульптура передавала подвижность
тела, воздушность ткани так искусно, как ныне не могут. Если древние умели
такое, можно ли говорить о прогрессе в искусстве? Движется ли искусство
куда-нибудь? На галерный корабль такую фигуру ставили, на парусник -
понятно, а на межпланетный она не пойдет, другую надо придумывать. Вот
примерно куда меня завело, когда я разглядывал Нику. Чувств удивления и
интереса надолго не хватило, зароились разные мысли. Мы продолжали стоять
перед нею. Я украдкой взглянул на часы. Прошло пятнадцать минут. Не так-то
просто истратить полчаса на одну вещь. Никогда я такого не делал.
Смотреть, а чего в ней еще смотреть, все уже ясно. Изучать? Опять же -
чего? Если бы я был искусствоведом... А уж переживать - тем более
невозможно так долго. Непростое это оказалось дело. Куда легче двигаться,
идти мимо разных полотен, гулять по музею, остановиться у какой-нибудь
исторической сцены, полюбоваться красоткой, можно пейзажем. Прочитаешь
подпись "Тициан" - ага, значит, надо еще раз взглянуть, присмотреться,
вроде и в самом деле гениально.
Постояв еще немного, мы двинулись к Венере.
Как всякий, я навидался ее изображений. Теперь я стоял перед
подлинником. Я знал, что должен волноваться. Кто только не стоял на этом
месте, перед этим совершенным мрамором! Великие, известные, в сущности все
просвещенные люди, что жили в Париже, и те, кто приезжал в Париж, все
русские интеллигенты, все художники Европы, ее поэты, ученые, ее
правители, - все считали необходимым являться сюда, к этой женщине. И вот
теперь и я сподобился. И я смогу сказать, что видел Венеру Милосскую. Это
было как вершина для альпиниста, отметка для получения разряда. Передо
мною было воплощение женственности, общепризнанная мера красоты, гармонии,
проверенная столетиями. Вспомнил очерк Глеба Успенского "Выпрямила". В
самом деле, если бы можно было сосчитать, скольким людям помогла эта
красота устоять, скольким вернула покой, силу, чувство любви к жизни,