"Даниил Гранин. Чужой дневник (Авт.сб. "Наш комбат")" - читать интересную книгу автора

распахнулись перед нами. Вроде бы ничего не осталось. Если бы не дневник в
журнале, я бы и не вспомнил то путешествие. Столько было после него
поездок, столько стран, городов, что то, первовиденное, потеряло цену. Но
вот дневник... Не потому ли так взволновал он, что путешествие наше
нежданно-негаданно стало историей?.. Нет, ничего там не случилось, все
дело в том, что читается он как документ о другой эпохе, из минувшей
жизни, с малопонятными ныне чувствами.
О нашем путешествии на "Победе" я никогда не писал. Оно осталось для
себя, ушло внутрь, растворилось. Растворилось - и что? Что же от него
осталось? Читая дневник, я вспоминал происхождение некоторых своих
привычек, уроки, воспринятые от Паустовского. Так вспомнилось то, что
произошло в Афинах.
У нас выпало несколько свободных часов после осмотра Акрополя, после
музея, после обеда с концертом, с послом и тостами. Свободное от программы
время. Главное - свободное от толпы своих, от пояснений гида, вопросов,
команд старост групп. Это были блаженные, святые, самые драгоценнейшие
часы, когда мы могли чувствовать себя путешественниками. Затеряться
чужестранцем в иностранной толпе. Неизвестная площадь за углом. Холодок
страха - ты один, далеко на чужбине, никто не знает, куда ты пошел, куда
свернул. Гангстеры, шпионы, разведка и прочая мура, которой тогда набита
была моя голова. Я предложил Паустовскому проехать город на автобусе,
потом вернуться пешком, сверяясь с планом. Паустовский отказался, сослался
на усталость. Зной этого огромного дня истомил, с утра мы карабкались по
сухому холму к Парфенону; камни, небо - все было раскалено, выжжено,
залито беспощадным неподвижным солнцем.
Паустовский сказал, что лучше он посидит под зонтиком уличного кафе. Он
и меня пригласил, но я, выпив с ним оранжад, оставил его в непрочной тени
кафе и ринулся в мраморную духовку города, в центр, оттуда в деловые
кварталы, потом в район особняков, в толпу, в бульвары. Что за той аркой?
А там, в переулке? К тому же я еще фотографировал. На автобусе до парка и
обратно. Судя по плану, я обегал почти весь центр. Успел осмотреть все
помеченное цифрами на карте. Я выложился в этом марафоне до отказа, как
настоящий стайер.
Поздно вечером мы вернулись в Пиреи, на свой теплоход. Я был вымотан и
доволен. Мы лежали на шезлонгах, и я рассказывал Константину Георгиевичу
про Афины. То есть о том, сколько я исходил, обегал, о том, что я отщелкал
три пленки, осмотрел почти все стоящее.
- А вы что успели? Где были? - спросил я.
- О, я так и просидел в этом кафе, - сказал Паустовский.
Было жаль его и было немного стыдно, что я, молодой, здоровый,
расхвастался перед пожилым человеком, у которого не хватило сил носиться
по городу. Он слушал меня внимательно, но как-то без обычного живого
интереса.
Отплытие задерживалось. Вдали за пирсом сверкал люминесцентными лампами
портовый кабак. Оттуда доносились музыка, шум. Там танцевали. Вышла рослая
девка с тремя матросами. Двое были в беретах с помпонами, один в белой
фуражке. Все трое стали драться, девица курила и ждала. Голубоватый,
холодный свет в темной жаркой ночи делал зрелище театральным. Завыла
полицейская машина. Полицейские в желтых рубашках выскочили, схватили
двоих. Третий сидел, взявшись за голову. Девка исчезла. Представление