"И.Грекова. Хозяева жизни (Авт.сб. "На испытаниях")" - читать интересную книгу автора

как и мы, высланы. А кто и остался, того страшно подвести. И тут сразу, не
сговариваясь, решили: к Татьяне. Пошли к Татьяне.
Брат ее, пьяница, жил все в том же подвальчике, только спился уже
окончательно. Еле мы его растолкали. Рассказал, что сестра больше тут не
живет, муж ее умер, сына взяли в армию, а дочь вышла замуж за рабочего, и
теперь Татьяна, как путная, живет у дочери и даже прописана. Дал нам ее
адрес.
Представьте себе, встретила нас Татьяна как родных. Накормила, напоила,
вымыла. Стали мы с ней советоваться - как быть? Она говорит: дальше будет
видно, а пока что живите у меня. Я даже удивился, что она так смело
говорит: "У меня", - дом-то ведь был Нюриного мужа. Но потом стало ясно,
что она здесь полная хозяйка. Мальчик этот, Нюрин муж, просто в рот ей
смотрел. Да и в материальном смысле она по-прежнему была глава семьи.
Откуда уж она деньги добывала, чтобы кормить всех, и нас в том числе, - не
знаю. Боюсь, что по-старому спекулировала.
Я, вероятно, плохо рассказываю. Вам может показаться, что Татьяна эта
дурной женщиной была. Ведь спекулянтка - это, по-вашему, плохо. Значит,
это я виноват перед ней, что плохо рассказываю. Татьяна была чудесный,
настоящий человек. Это про нее сказал Некрасов: "Коня на скаку остановит,
в горящую избу войдет". Ничего она не боялась, все делала просто и весело.
Верите ли, пока мы с Ниной у нее жили, мы ни разу не почувствовали, что
живем на милости, на ее счет.
У них в квартирке - плохонькая такая квартирка, в старом деревянном
домике - был темный чулан, и она отдала его нам с Ниной. И стали мы жить у
Татьяны. Мы с Ниной тоже немного зарабатывали. Она вышивала салфетки, я
рисовал коврики - русалок и лебедей, - а Татьяна наши изделия продавала на
рынке. Немного, но что-то выручала.
Скоро я научился так рисовать, чтобы было красиво. Ведь у нас, в
сущности, вкус испорчен, а по-настоящему красиво это то, что всякому
нравится: огромные глаза, губы сердечком, лебедь на фоне зари. Татьяна
этих ковриков больше бы продавала, спрос был, но боялась, как бы не
дознались, где она их берет.
И так мы жили, от всех спрятавшись, два года. На улицу не выходили:
заметят. Увидим, что идет к Татьяне кто-нибудь, и сразу с Ниной к себе в
чулан, сидим тихо-тихо. Уйдут - мы обратно. Один раз даже милиционер
приходил. Только не за нами, а по Татьяниным рыночным делам. Она быстро с
ним справилась, очаровала, даже водкой угостила, ушел ручной.
В общем, жить можно было, только очень скучно без книг (книг-то у
Татьяны не было, я уж календари читал по многу раз) и без воздуха. Я иной
раз даже задумывался: а хорошо ли сделали, что уехали? Там хоть иногда
подышать удавалось.
А Нине труднее всего было - не петь. Нельзя ей было петь: соседи
услышат. Иногда забудется, запоет, а я ей: "Нина, не пой". Раз она на меня
так посмотрела, даже страшно. Я сразу понял, что она подумала: тебе
хорошо, ты рисуешь, этого никто не слышит. А я уже совсем ничего не мог
рисовать, кроме лебедей и русалок. Они даже по ночам мне снились.
Прожили мы так года два, и стал я замечать, что с Ниной что-то неладно.
Прежде всего у нее изменился взгляд. Раньше был голубой такой, открытый, а
стал серый, подозрительный. Раз как-то я вошел в чулан, а она от меня
что-то прячет. Я все-таки увидел: это была маленькая-маленькая рубашечка,