"Александр Сергеевич Грибоедов: об авторе" - читать интересную книгу автора

задетых комедией или вообще ратовавших за приличие и нравственность, будто
бы ею оскорбленную; враждебность властей, не выпускавших на волю ни
печатного, ни сценического текста комедии и тем самым вызвавших беспримерную
ее распространенность в десятках тысяч списков; наконец, непосредственные
впечатления реакции, обрушивавшейся и на него лично, и на все, что ему было
дорого, - все это сильно подействовало на Грибоедова. Веселость его была
утрачена навсегда; периоды мрачной хандры все чаще посещали его; теснее
прежнего сблизился он с передовыми людьми в обществе и литературе и,
по-видимому, был посвящен во многие из их планов и намерений. Если в эту
пору им написано несколько стихотворений (преимущественно из природы и жизни
Кавказа), и даже вместе с князем Вяземским - небольшая пьеска: "Кто брат,
кто сестра" (приключение на станции, с переодеванием молодой девушки в
офицерский мундир как главным эффектом), то эти мелкие работы, в которых
лишь изредка мелькнет изумительная талантливость автора, как будто и
написаны только, чтобы чем-нибудь наполнить душевную тревогу и разогнать
тоску. Когда пришлось возвращаться в Грузию, Грибоедов выбрал опять окольный
путь, побывал в Киеве и в Крыму, в путевых записках оставил живой след своей
любознательности и начитанности по вопросам истории и археологии, и
художественного отношения к природе, приближался уже к цели своего
путешествия и съехался с Ермоловым, когда до него дошла весть о событиях 14
декабря, в которых участвовало столько близких ему людей, чьим идеям он
сочувствовал, сомневаясь лишь в своевременности переворота. Вскоре прислан
был фельдъегерь, с приказом немедленно доставить его в следственную
комиссию. Ермолов успел предупредить Грибоедова, и все компрометирующие
бумаги были уничтожены. Снова совершив путь на север, навстречу ожидавшей
его участи, Грибоедов нашел даже в числе следователей и крепостного
начальства людей высоко ценивших его талант и готовых выгородить и спасти
его. По совету одного из них, он в ответах на вопросные пункты заменил
первоначальное заявление своих убеждений неведением. В июне 1826 г. он был
выпущен на свободу и должен был опять возвращаться на свою службу, ни в чем
не пострадавшую от возникшего подозрения и ареста. Но возвращался уже другой
человек. Только ближе знавшие Грибоедова догадывались, что творилось под
сдержанной, деловой внешностью, которую он усвоил теперь себе; только они
знали, какой грустью томился он, как жалел о своих несчастных товарищах, как
осиротел без них; только они, взглянув "на его холодный лик", видели на нем
"следы былых страстей" и вспоминали (как это сделал Баратынский в прекрасном
стихотворении к портрету Грибоедова), что так иногда замерзает бушевавший
прежде водопад, сохраняя и в оледенелом своем состоянии "движенья вид".
Литературная деятельность, по-видимому, прекратилась для Грибоедова
навсегда. Творчество могло бы осветить его унылое настроение; он искал новых
вдохновений, но с отчаянием убеждался, что эти ожидания тщетны. "Не знаю, не
слишком ли я от себя требую, - писал он из Симферополя, - умею ли писать?
Право, для меня все еще загадка. Что у меня с избытком найдется что сказать,
за что я ручаюсь; отчего же я нем?" Жизнь казалась ему бесконечно
томительной и бесцветной; "не знаю, отчего это так долго тянется", -
восклицал он. Чтобы наполнить ее сколько-нибудь полезным трудом, он с
большим рвением занялся деловыми обязанностями. При новом главнокомандующем,
Паскевиче, женатом на его двоюродной сестре, можно было еще более
рассчитывать на практическое применение проектов, зарождавшихся у
Грибоедова. Он никогда не примирился с "барабанным просвещением", которое мы