"Аполлон Григорьев. Офелия (Одно из воспоминаний Виталина)" - читать интересную книгу автора

ночи у его постели: стараясь чем бы то ни было рассеять это страшное
хаотическое брожение стихий его души. Чем бы то ни было - без ограничения.
Это было смирение, простиравшееся до самоуничтожения, это было убаюкивание,
простиравшееся до лжи...
Может быть, я сделал его тем, чем он стал теперь, ибо как за, якорь
спасения схватился я за художественное влечение его природы, не думая, что
вместе с этим развивалось в нем равнодушие.
Я убеждал его жить не для себя, но для своего призвания, как будто бы
призвание не бесплодно, когда оно живет на счет жизни, как будто бы нужны
миру слепки с него!
Я был нянькою, любовницей, женщиной для этого человека, и он знал это:
он терзал меня!
И когда, в замену своей преданности, моя мужская натура требовала такой
же, он убеждал меня в небытии моей мужской натуры, моих огненных стремлений,
моих безумных потребностей.
Я был одинок... я был чужд всем, ибо знал, что все, кому бы а ни открыл
себя, назвали бы меня безумцем.
Он не звал меня безумцем, он сделал лучше, он поселял во мне сомнение в
моем безумии.
Он не говорил мне: "Ты сам не знаешь, чего хочешь!". Нет! он говорил: -
"Ты ничего не хочешь, ты играешь комедию".
И между тем таким же смехом, такою же ирониею встречал он все мои
попытки мириться с требованиями мира, с знанием мира, с деятельностию мира.
Ему равно не хотелось, чтобы я подходил под общий уровень, потому что в
таком случае я перестал бы понимать его.
Он смеялся цинически над моею жаждой веры, убеждая меня, что я слишком
умен, чтобы верить во что-нибудь, - и положительно не верил существованию во
мне способности заняться чем-нибудь определенным на свете. В последнем он
был прав.
Он любил меня потому, что я был необходим для него; смеясь над моими
страданиями, он переживал их, как переживает зеркало отражающиеся в нем
предметы; он любил не меня, но мою способность к хандре, к страданию.
Есть люди, которые думают, что можно мыслить так и жить иначе, которые
готовы слушать оправдание злодеяний, пожалуй, и которые первые бросят камень
за малейшее уклонение от обыкновенного пути.
Он с спокойной совестью поддерживал во мне мое мышление; он в минуты
злой досады анализировал мне самого меня и доказывал, что у меня нет
привязанностей, что у меня нет сердца, нет личности.
О! состояние безличности страшно!
И я был в этом состоянии, был долго, до того долго, что сам начал было
сомневаться в существовании у себя личности... что привык даже к этой мысли.
Тогда на меня налегла всею тяжестью невыносимая, убийственная апатия.
Да и как же иначе? Я был так изнурен бесплодной борьбой с тем, что казалось
мне противным долгу в моей природе, что должен был успокаивать себя хоть
забвением о своем вечном враге, о своей бедной душе, о ее ненасытимой
жажде...
Но не дано было мне забвение - и не в чем было мне забыться!.. А я все
ждал чуда, все ждал спасения.
И чудо сбылось.
Да! то было чудо - то было исполнение ожидаемого, оправдание стремлений