"Василий Семенович Гроссман. Треблинский ад" - читать интересную книгу автора

возивших человеческий пепел из лагеря на окрестные дороги?
Разве мыслимо заставить замолчать оставшихся в живых свидетелей работы
треблинской плахи, от первых дней ее возникновения до дня 2 августа 1943
года - последнего дня ее существования, свидетелей, согласно и точно
рассказывающих о каждом эсэсовце и вахмане, свидетелей, шаг за шагом, час за
часом восстанавливающих треблинский дневник? Им уже не крикнешь: "Mutzen
ab", их уже не сведешь в газовню. И уж не властен Гиммлер над своими
подручными, которые, низко опустив головы, теребя дрожащими пальцами края
пиджаков, глухим, мерным голосом рассказывают кажущуюся безумием и бредом
историю своих преступлений. Советский офицер, с зеленой ленточкой
сталинградской медали, записывает лист за листом показания убийц. И в дверях
стоит с сжатыми губами часовой, и на груди его та же сталинградская медаль,
и худое, темное от ветров лицо его сурово. Это лицо народного правосудия. И
разве не удивительный символ, что в Треблинку, под Варшаву, пришла одна из
победоносных сталинградских армий? Недаром заметался в феврале 1943 года
Генрих Гиммлер, недаром прилетел он в Треблинку, недаром приказал строить
печи, жечь, уничтожать следы. Нет, зря метался он! Сталинградцы пришли в
Треблинку, коротким оказался путь от Волги до Вислы. И теперь сама
треблинская земля не хочет быть соучастницей преступлений, совершенных
злодеями, она исторгает из себя кости, вещи убитых, которые пытались
упрятать в нее гитлеровцы.

Мы приехали в треблинский лагерь в начале сентября 1944 года, то есть
через тринадцать месяцев после дня восстания. Тринадцать месяцев работала
плаха. Тринадцать месяцев пытались немцы скрыть следы ее работы... Тихо.
Едва шевелятся вершины сосен, стоящих вдоль железной дороги. Вот на эти
сосны, на этот песок, на этот старый пень смотрели миллионы человеческих
глаз из медленно подплывавших к перрону вагонов. Тихо шуршал пепел и
дробленый шлак на черной дороге, по-немецки аккуратно обложенной окрашенными
в белый цвет камнями. Мы входим в лагерь, идем по треблинской земле. Стручки
люпина лопаются от малейшего прикосновения, лопаются с легким звоном,
миллионы горошинок сыплются на землю. Звук падающих горошин, звон
раскрывающихся стручков сливаются в сплошную печальную и тихую мелодию.
Кажется, из самой глубины земли доносится погребальный звон маленьких
колоколов, едва слышный, печальный, широкий, спокойный. А земля колеблется
под ногами, пухлая, жирная, словно обильно политая льняным маслом, бездонная
земля Треблинки, зыбкая, как морская пучина. Этот пустырь, огороженный
проволокой, поглотил в себя больше человеческих жизней, чем все океаны и
моря земного шара за все время существования людского рода.
Земля извергает из себя дробленые кости, зубы, вещи, бумаги, - она не
хочет хранить тайны.
И вещи лезут из лопнувшей земли, из незаживающих ран ее. Вот они -
полуистлевшие сорочки убитых, брюки, туфли, позеленевшие портсигары,
колесики ручных часов, перочинные ножики, бритвенные кисти, подсвечники,
детские туфельки с красными помпонами, полотенца с украинской вышивкой,
кружевное белье, ножницы, наперстки, корсеты, бандажи. А дальше из трещин
земли лезут на поверхность груды посуды: сковороды, алюминиевые кружки,
чашки, кастрюли, кастрюльки, горшочки, бидоны, судки, детские чашечки из
пластмассы. А дальше из бездонной вспученной земли, точно чья-то рука
выталкивает на свет захороненное немцами, выходят на поверхность