"Елена Грушко. Ночь (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

более чем, снежной, почти потусторонней. И сколько образов, сколько мыслей
наперебой неслось в голове!..
"Кружусь на мыслях, как на карусели..." - торопливо поскрипывая
перышком, начертал Ерасимов и запнулся. Графоманская строка, а потом, ведь
карусельные скачки заранее беспроигрышно-безвыигрышны, а его мысли отнюдь не
соблюдали дистанцию. рот сейчас почему-то впереди воспоминание о том, как
небо, словно некий голубой чай, забелилось молочным разливом облачной дымки.
"В чашу неба попало облаков молоко", - начал было царапать Ерасимов, но
чернила засохли. Пока он макал перо, мысли опять смешались. Это было похоже
на знакомое и мучительное: счастливые, полнозвучные строки снились по
ночам - а утром ни одной не вспомнить!
Ерасимов зло рванул пером бумагу, скомкал лист, отбросил, с тоской
подумав почему-то об истертой тысячами ладоней, теплой от их прикосновения
вертушке на проходной бывшего своего завода, но ни звука, ни слова, ни
образа на эту тему у него уже не могло, возникнуть. Откуда-то явилось и
точно так же внезапно исчезло воспоминание о давнем рассказе матери об ее
отце, которого в тридцать втором году - он был секретарем сельсовета -
озлобленные, оголодавшие крестьяне сожгли в стогу сена. С невероятным этим
воспоминанием, черной графической чертой перечеркнувшей акварельную
круговерть других мыслей и образов, кончились его творческие муки, а на
листке сами собой записались слова:

Есть невозможные вещи,
О них никогда и не думай.
То, чего сделать нельзя,
Сделать не сможешь вовек.

И с лихим росчерком Ерасимов расписался: "Феогнид".

Ерасимов тупо смотрел на листок финской бумаги, исчерченный
незнакомыми буквами, ког-Да его легко тронули за плечо.
Ох! Мыльная пена капает с рук, и Муза как-то очень по-бабьи обтирает
мокрые ладони краем прозрачной туники, будто фартуком. Ерасимов и забыл о
ней!
- Слушай, тебя что - законтачило на этих древних? - воскликнул он,
маскируя раздражением, сознание собственного бессилия. - Муза тоже мне!
Она смотрела не на него, а на свое перышко, испачканное фиолетовыми
чернилами. Ерасимов быстро убрал руки за спину. Стыдно стало до легкой
тошноты, но он бубнил обвиняюще:
- Не завидую тем, кого ты раньше посещала. Долдонишь одно и то же!
Глаза ее были по-прежнему нежны, и говорила она ласково, как с
ребенком. Ерасимов вдруг заметил, что с величавого гекзаметра она незаметно
перешла на язык обыденной прозы.
- Но ведь всех людей заботит, печалит, тревожит и радует одно и то же.
Любовь, добро и зло. Все стихи об этом. Всегда.
- Да-а?! - возмутился Ерасимов. - Все стихи разные! А ты знаешь, что
проповедуешь? Плагиат.
Она погладила его по голове влажными пальцами. Ерасимов дернулся. А
Муза продолжала:
- Ну, конечно, стихи разные. Иначе в памяти людей остались бы только