"Роман Борисович Гуль. Ледяной поход (с Корниловым) (мемуары)" - читать интересную книгу автора

рук...
Попытки сдержать бессильны...
Разливалась стихия...
Получили телеграмму: "Именье разграблено, проси отпуск". Командир
отпускает, обнимает, провожает. Еду в обозе второго разряда. Сел на поезд.
Все серо - все переполнено. Серые шинели лежат на полу, сидят на скамьях,
лежат на полках для вещей. Тронулись. Я смотрю на лица солдат: на всех
одна и та же усталая злоба и недоверие.
С дороги пишу письмо знакомым: "кругом меня все серо, с потолка висят
ноги, руки... лежат на полу, в проходах. Эти люди ломали нашу старинную
мебель красного дерева, рвали мои любимые старые книги, которые я
студентом покупал на Сухаревке, рубили наш сад и саженные мамой розы,
сожгли наш дом... Но у меня нет к ним ненависти или жажды мести, мне их
только жаль. Они полузвери, они не ведают, что творят"...
Узловая станция. Вокзал, платформа, пути запружены тысячами людей в сером.
Они все едут, бегут с войны. И это "домой" так сильно в них, что они
замерзают на крышах поездов, убивают начальников станций, ломают вагоны,
сталкивают друг друга...
Поезда нет. Матерная брань превращается в рев: "Ему вставить штык в пузо -
будет поезд!" - "Для буржуев есть поезда, а для нашего брата подожди!!" -
"Пойдем к начальнику!" - "Пойдем!!"
Тихо подходит поезд. Все лезут в окна. Звон разбитых стекол, матерная
брань... Сели. Плохо едем, останавливаясь на каждом разъезде.
День... два...
Поздний вечер. Подъезжаем к родному городу. Тот же старенький вокзал. Зал
I класса. Вон стоит знакомый носильщик. Прохожу. Сажусь на извозчика...
Темные улицы. Лошадь тихой рысью бежит по мягкому снегу, ударяются комья в
передок. Извозчик чмокает и постегивает лошадь кнутом.
Я смотрю на каждый дом, на каждый переулок. Все знаю. Все знакомое. Вот
сейчас подъеду. Вот вижу огонь в дальней столовой. Извозчик остановился.
Подхожу к двери. Что-то замирает, дрожит, сладко рвется у меня в груди.
Сильная радость наполняет меня, и одновременно слегка грустно... Шаги за
дверью. Отперли. Иду к коридору, отворяю дверь... Из столовой ко мне
бросается мама... обнимает, плачет...
Я счастлив. Все счастливы, всем радостно...

Дома

Я несколько дней живу у себя, в семье, с любимыми людьми. Я не хочу
ничего. Я устал от фронта, от политики, от борьбы. Я хочу только ласки
своей матери. Я помню, я думал: "истинная жизнь любящих людей состоит в
любовании друг другом". Я чувствовал всю шкурную мерзость всякой
"политики". Я видел, что у прекрасной женщины Революции под красной
шляпой, вместо лица - рыло свиньи. Я искал выхода. Я колебался. В душе
подымались протесты и сомнения, но я пытался убедить себя: "все это плохо,
но не надо отстраняться, надо взять на себя всю тяжесть реальности, надо
взять на себя даже грех убийства, если понадобится, и действовать до
конца..."
И мне показалось, что я себя убедил...