"Роман Гуль. Жизнь на фукса" - читать интересную книгу автора

бои, походы. Румынский фронт - походы, бои. Бешеное галицийское бегство.
Огненный фронт, поднявший штыки в небо. И время гражданской войны, о котором
я успел рассказать в "Ледяном походе".
Да, я был молод. А у молодости - короб желаний. Но в моем коробе - было
только одно: пусть никто не стреляет. Я хотел этого всем телом. По России же
шли, сдвигаясь к последнему бою, две стены: красных и белых.
Я ушел от белых с ненавистью. Красные были далеки и непонятны. И в
России 1918 года - мне не оказывалось места.
Ища покоя, я прибежал в Киев. Но рассчитал плохо. Здесь сидел - гетман
1. Не важно, что был он - глупее борзого. Важно, что был он - гетман. И не
успел я заживить растертые ноги, как мобилизован под угрозой расстрела. И
вот - в дружине по охране города - я стою на посту против наступающих на
Киев сечевиков Петлюры 2.
Между гетманом, скоро павшим, и Петлюрой, убитым на улице Парижа, была
разница. В уме. Петлюра - умнее. В крови. У Петлюры кровь - крепче. Но какое
же мне до этого дело? Заблудившись в пространстве меж красными и белыми, я
захотел невыполнимого. 22 лет от роду, в России 18-го года - быть вне
гражданской войны. И вот я - в весельи украинской оперетки.
Стоя ночами на часах, я слышал тогда, как стреляла "Россия 1918 года".
Она стреляла и по делу и зря. Россия отстреливалась за 300 лет. И гул
стрельбы ее окутывал мир дымом.
Вы никогда не услышите этого гула, читатель. Он стоял в ушах не одного
Александра Блока. Я его слышал из Киева. И мне было жутко. Потому что этот
гул был вне меня.
Я должен сказать о "насыщаемости выстрелами".
Когда 20-летним мальчиком я сел в окопы юго-западного фронта и услыхал
впервые стук винтовок, пулеметные очереди и разрывы бризантных снарядов -
это подействовало великолепно. Хотелось вылезть, на глазах у всех идти
поверху, не обращая внимания на пули, весело насвистывая и любуясь
прекрасными бело-розовыми облачками шрапнелей. Я никак не понимал, почему
земляк Сенька Новогородцев, капитан всех наград, видавший всякие виды,- от
каждого выстрела дрожит дрожмя, пьет водку и шепчет, что убежит с фронта.
Но - все на свете относительно. И - требует эмпирического изучения. От
1916 до 1918 прошло 2 года. Пусть в 1918 году я не дрожал, как Сенька,
дрожмя. Зато я чувствовал с необычайной ясностью, что выстрелов сделано для
меня достаточно. Человек может выстрелами быть "насыщен". И если кто-нибудь
захочет в теории "насыщаемости выстрелами" убедиться, то предлагаю ему
проверить это "опытно". Только к теории делаю следующее примечание: выстрелы
слушаются не с третьего этажа, не из штаба и не по телефону, а в
непосредственной близости, так - чтобы даже пыльцу от пуль вокруг себя
видеть. Тогда моя теория оказывается безупречной.
И вот я стою в Киеве - вне гула стрельбы. Я, наверное, мог бы тогда
изумительно оценить строку Бориса Пастернака: "тишина, ты - лучшее из всего,
что слышал". Но я не знал, что где-то есть еще стихи. Четыре года вертел я
винтовку. Прекрасные "университеты" - лучше горьковских. И однажды, стоя в
три часа ночи посередь киевской улицы, я придумал: уеду на Афон.
Человек предполагает. В Киеве же тогда располагал Петлюра. И когда я
решил уехать с ночной улицы на Афон - в Киев, с Дарницы, вступили
великолепные синежупанники3.
Часть мобилизованных убили. Часть заключили в тюрьму, приспособив для