"Роман Гуль. Жизнь на фукса" - читать интересную книгу автора

Раскричится иногда...
В ярких, явно опереточных, костюмах с звоном и лязгом в зал ворвались
гайдамаки 9. На тысячи пленных наставили винтовки. И родилась внезапная
тишина - как в часовне.
Обошлось. Кто-то сумел успокоить. Они ушли со сцены под облегченный
вздох зрительного зала.
Холод. Снег. Ветер. Сотни невест, жен, матерей стоят в примыкающих к
музею улицах. Я не знаю - может быть, я крупный преступник? К матери в
вестибюль я иду под конвоем сечевиков. Успеваю сказать несколько слов. Мать
успевает заплакать. И я снова ложусь в зале, усеянном людскими головами, как
яблоками.
О чем я думаю? Ни о чем. Я давно разучился думать. Вот когда я был юн и
учился в Московском университете - там я думал. У Ильина занимался
феноменологическим методом. У Первушина - политической экономией. Для себя
"страдал" над Толстым и Ницше и любил Василия Розанова 10. Неразрешаемых
проблем в голове моей было множество. И я не верил "принципу
относительности".
Худа без добра не бывает. Война доказала мне теорию относительности.
Глаза стали больше.
Сидя в музее, я думаю: куда же я денусь? И чувствую ясно, что среди
общей борьбы я где-то застрял. У меня нет места. У меня нет роли. У меня -
ничего нет. И наверное, завтра я утону в реке - "как тонут маленькие дети".
Поэтому в голову мне приходит Афон.
В музее я кое в чем убеждаюсь. Например, в том, что русские -
великолепные смертники. В русских больше "китайского", чем европейского.
Европейцу показалось бы верхом дикости: вырвавшись из-под расстрела, с
ежесекундным риском стать под него, начать плясать чечетку на сцене
Педагогического музея, припевая:
Ой, яблочко, ты куда котишься?
В музей попадешь - не воротишься.
Пленные устроили такой спектакль. Посадив в качестве публики немецких
гвардейцев, украинских сечевиков, сестер милосердия, самих арестантов.
Доведя до хохота куплетами на "злобу дня".
От нечего делать я наблюдал, как выкупались за деньги генералы. Как,
позабыв аксельбанты в мокром нужнике, разбегались штабные офицеры. Как
мелкий экспонат сидел, пил чай из чайников белой жести, прикусывал сахар и
не знал, как выглядят грядущие дни.
Ах вы, сени, мои сени.
Сени новые мои...
Если вы знаете, читатель, что такое смертная опасность, то вы
вспоминаете ее всегда с удовольствием. Так уж устроено любящее страсти,
немного тщеславное сердце человека. Взрыв адской машины я вспоминаю сейчас с
удовольствием. Хотя в то время не испытывал - ровно никакого.
Моя голова лежала одним из тысячи яблоков, рассыпавшихся по полу
комнаты No 7. Над Киевом шла тихая украинская ночь. И яблоки были зажаты
сапогами, локтями, валенками или просто плотно прижимались друг к другу.
В дреме я смотрел в потолок музея. Здание внезапно качнулось, как
картонное. Полсекунды. Удар залпа хороших тяжелых. Звон выбитых стекол. В
ответ-тысячный стон, крик, паника.
Все произошло в секунду. Я успел только приподняться на локте и