Ги де Мопассан Знак

Хорошенькая маркиза де Реннедон мирно спала в плотно занавешенной, раздушенной спальне, одна в огромной, низкой и мягкой постели на батистовых простынях, тонких, полупрозрачных, словно кружево, ласкающих кожу, словно поцелуй, спала глубоким, безмятежным, сладким сном, как спят только разведенные жены.

Ее разбудили громкие голоса в маленькой синей гостиной за стеной; задушевная подруга маркизы, хорошенькая баронесса де Гранжери хотела войти в спальню, а горничная оберегала покой своей хозяйки.

Маркиза встала, отомкнула дверь, запертую на ключ и на задвижку, приподняла портьеру и просунула голову — только голову в облачке белокурых волос.

— Что это ты пришла в такую рань? — спросила она. — Еще и девяти нет.

— Мне необходимо поговорить с тобой, — ответила баронесса. — Случилась ужасная вещь. — Она была бледна, взволнованна, лихорадочно возбуждена.

— Входи, дорогая.

Баронесса вошла, они поцеловались. Маркиза снова улеглась, а горничная между тем открыла окна, впустила в комнату воздух и свет.

— Ну, рассказывай, — потребовала маркиза де Реннедон, когда служанка ушла.

Баронесса де Гранжери расплакалась, по щекам у нее покатились прелестные прозрачные слезинки, которые так красят женщин.

— Дорогая! Это ужасно, просто ужасно, — повторяла она, не утирая слез, чтобы глаза не покраснели. — Я всю ночь пролежала без сна. Понимаешь? Всю ночь. Вот, послушай, как у меня сердце колотится.

И она прижала руку приятельницы к своей груди, к этой округлой и упругой оболочке женского сердца, такой привлекательной для мужчин, что они зачастую уже не ищут, есть ли под нею хоть что-нибудь. Сердце и впрямь билось учащенно.

— Это случилось вчера, — продолжала она. — В четыре часа... а может быть, в половине пятого. Уж и сама не помню. Ты ведь знаешь, как расположена моя квартира... и что маленькая гостиная во втором этаже — та, где я провожу целые дни, — выходит на улицу Сен-Лазар, и что я обожаю сидеть у окна и смотреть на прохожих. В нашем квартале всегда так оживленно, шумно, людно — ведь рядом вокзал... Короче говоря, я люблю смотреть в окно! И вот вчера я сидела в амбразуре на низеньком стуле — я давно велела поставить его туда, — окно было распахнуто, я ни о чем не думала, просто дышала свежим воздухом. Помнишь, какая вчера была дивная погода?

И вдруг я вижу: в доме напротив у окна тоже сидит женщина, вся в красном, а на мне было мое сиреневое платье, ты его знаешь, очень миленькое. Я эту женщину прежде никогда не видела, она новая жилица, въехала туда с месяц назад, а весь месяц шли дожди, вот она и не попадалась мне на глаза. Но я сразу догадалась, что она из того сорта, ну, ты понимаешь. Сперва я была очень возмущена и шокирована — подумать только: сидит у окна совсем как я, но потом мне стало даже занятно наблюдать за ней. Она облокотилась о подоконник и выслеживала мужчин, а мужчины тоже поглядывали на нее, все или почти все. Как будто, подходя к дому, они ее чуяли, точь-в-точь как собаки чуют дичь, потому что вдруг задирали голову и обменивались с ней быстрым взглядом, словно заговорщики. Ее взгляд говорил: «Хотите?» А их отвечал: «Времени нет», или: «В другой раз», или: «Ни гроша в кармане», или: «Отвяжись, мерзавка!» Но это говорили взглядом только отцы семейства.

Ты не можешь себе представить, до чего увлекательно было следить, как ловко она проделывала этот фокус — вернее сказать, занималась своим ремеслом.

Иногда она поспешно захлопывала окно, и всякий раз в тот же момент какой-нибудь мужчина направлялся к ее подъезду. Значит, поймала его на крючок, как рыболов пескаря. Тогда я начала следить по часам: они оставались у нее минут двенадцать, самое большее — двадцать. Под конец я стала по-настоящему восхищаться этой паучихой. К тому же она совсем недурна собой.

Но я не могла понять, каким образом они так быстро, и легко, и безошибочно понимают ее? Только ли она смотрит на них или еще кивает, делает какой-нибудь знак рукой?

И я стала смотреть на нее в бинокль. Все оказалось до смешного просто: сперва выразительный взгляд, потом улыбка, потом чуть заметное движение головой, явно означавшее: «Не хотите ли подняться?» — но сдержанное, неопределенное, пристойное: право, нужен особый шик, чтобы подобный знак удался.

И я подумала: а получится ли у меня это легонькое движение головой снизу вверх, вызывающее и притом милое, — да, да, оно выходило у нее очень мило.

И я начала репетировать у зеркала. Дорогая! Поверишь ли, у меня выходило лучше, чем у нее, куда лучше! Я была ужасно довольна и снова села у окна.

К этому времени уже никто не шел на ее приманку, решительно никто. Бедняжке совершенно изменило везение. Как это, должно быть, ужасно — зарабатывать таким способом себе на хлеб, ужасно и все-таки иной раз даже приятно, ведь на улице порою видишь мужчин весьма и весьма привлекательных.

Теперь они все перебрались на мой тротуар, ее сторона опустела: там была тень, а у меня солнце. Они шли, и конца им не было — молодые, старые, брюнеты, блондины, с проседью, совсем седые.

И среди них были приятные, даже очень приятные, не сравнишь с моим мужем или с твоим, дорогая моя, я хочу сказать, с твоим бывшим мужем, ты же развелась и сейчас можешь выбирать себе по вкусу.

И я подумала: а что, если знак подам я, именно я, порядочная женщина, поймут ли они его? И вдруг меня так разобрало желание сделать этот знак, так разобрало, как, знаешь, иногда разбирает беременных... просто нестерпимо... и уже ничего с собой не поделаешь! На меня иногда находит такое. Вот ведь бессмыслица! Знаешь, мне кажется, что у нас, у женщин, обезьяньи души. Кстати, меня уверяли — не кто-нибудь, врач уверял! — что между мозгом обезьяны и нашим почти нет разницы. Мы просто не можем не подражать. Подражаем нашим мужьям в первый месяц после свадьбы, если любим их, потом нашим любовникам, нашим приятельницам, нашим духовникам, если они благообразны. Начинаем думать и говорить, как они, перенимаем их словечки, жесты, всё, всё! Ну, не глупо ли!

Словом, если мне очень хочется что-нибудь сделать, я это делаю, вот и все.

И я решила: дай-ка я попробую на ком-нибудь одном, на одном-единственном, посмотрим, что получится. Чего мне бояться? Решительно нечего! Мы всего-навсего обменяемся улыбками, и больше я никогда его не увижу, а если и увижу, он меня не узнает, а если узнает, я, черт подери, отопрусь!

И я начала выбирать. Мне хотелось испробовать на ком-нибудь очень-очень привлекательном. Вдруг вижу — идет высокий блондин, молодой, красивый. Мне нравятся блондины, ты это знаешь.

Я смотрю на него, он смотрит на меня. Я улыбаюсь, он улыбается. Я делаю знак головой, еле-еле заметный, а он в ответ кивает и — подумай, дорогая! — входит в дом, в нашу парадную дверь!

Ты просто представить себе не можешь, что тут со мной сделалось! Я чуть с ума не сошла. Как я испугалась! Подумай, что было бы, если бы он заговорил со слугами! С Жозефом, который так предан моему мужу! Жозеф несомненно решил бы, что я давным-давно знакома с этим господином.

Что мне было делать? Ну, скажи: что было делать? А он вот-вот позвонит в дверь, сейчас, сию секунду. Что было делать? И я решила, что лучше всего самой побежать ему навстречу, сказать, что он ошибся, умолить его немедленно уйти. Он сжалится над женщиной, над слабой женщиной! И вот я мчусь к дверям и открываю их в тот самый миг, когда он протягивает руку к звонку.

Вне себя я начинаю лепетать:

— Уходите, скорей уходите, вы заблуждаетесь, я порядочная женщина, я замужем. Это ошибка, чудовищная ошибка, я обозналась, приняла вас за одного своего знакомого, вы очень похожи на него. Умоляю вас, сжальтесь надо мной.

А он, дорогая, смеется в ответ и говорит:

— Добрый день, кисонька! Можешь не продолжать, я и без того знаю все наизусть. Ты замужем и, значит, берешь не один луидор, а два. Что ж, два так два. Идем, покажи мне дорогу.

И он отстраняет меня и захлопывает входную дверь, а я стою и от страха слова не могу вымолвить, и тогда он целует меня, обнимает за талию и ведет прямо в гостиную — я впопыхах не прикрыла туда дверь.

Он начинает все разглядывать, точно оценщик, и говорит:

— Н-да! А у тебя и впрямь очень мило, даже просто шикарно! Здорово тебя, должно быть, припекло, если ты взялась из окна промышлять!

И тогда я снова начинаю умолять:

— Уходите, пожалуйста, уходите! Сейчас вернется мой муж! Я жду его с минуты на минуту, он всегда приходит в это время. Клянусь вам, что вы ошиблись!

А он совершенно спокойно отвечает:

— Брось, милочка, эти штучки. Вернется твой муж — что ж, дам ему сто су, пусть посидит в кабачке напротив.

Потом он видит на камине фотографию Рауля и спрашивает:

— Это и есть твой... твой, так сказать, муж?

— Да, это мой муж.

— Ну, и мордоворот! А это кто? Одна из твоих товарок?

Это он о твоей фотографии, дорогая, знаешь, той, где ты в бальном платье. Я уже совсем не помнила, на каком я свете, и пролепетала:

— Да, это одна из моих товарок.

— Премиленькая. Непременно познакомь меня с ней.

А часы начинают бить пять, и в половине шестого вернется, как всегда, Рауль! Что, если этот господин не уйдет до его возвращения, ты только вообрази! И я... я... потеряла голову... ну совсем потеряла... и решила... решила... что уж лучше... избавиться от него... и как можно скорей... Чем быстрее я с этим разделаюсь... Ну, ты понимаешь... и... и... словом, раз ничего другого не оставалось... а ведь не оставалось, пойми, дорогая... без этого он ни за что бы не ушел... И я... я... я заперла дверь гостиной на задвижку... Ну и все!

Уткнув голову в подушку, маркиза де Реннедон начала хохотать, безудержно хохотать, так что кровать тряслась.

Потом, переведя дух, спросила:

— А он хотя бы красивый?

— Очень.

— Так в чем же дело?

— Но... Но... дорогая, понимаешь... он пообещал вернуться... завтра... в такое же время... и я... я просто в ужасе... Ты не представляешь, какой он несговорчивый... и упрямый. Что делать? Скажи, что мне делать?

Маркиза села в кровати — сидя ей легче было размышлять. После паузы она изрекла:

— Устрой, чтоб его арестовали.

— Арестовали? — ошеломленно повторила баронесса. — То есть как? Ты понимаешь, что говоришь? Устроить, чтоб его арестовали? Но на каком основании?

— Это проще простого! Пойдешь к комиссару полиции и заявишь, что вот уже три месяца, как тебя преследует какой-то субъект, что вчера он нагло ворвался к тебе и грозил прийти на следующий день, и вот ты требуешь, чтобы власти оградили тебя от него. С тобою пойдут двое полицейских и арестуют его.

— Но, дорогая, а вдруг он расскажет...

— Кто же ему поверит, дурочка, если ты сочинишь для комиссара правдоподобную историю? А тебе поверят, ты светская женщина с безупречной репутацией.

— Но я в жизни не решусь!

— Должна решиться, дорогая, иначе плохо твое дело.

— Но ведь если его арестуют, он... он начнет меня оскорблять!

— Что ж, у тебя будут свидетели, и ты потребуешь, чтобы его приговорили...

— К чему приговорили?

— К денежному штрафу. В таких случаях надо быть безжалостной!

— Ох, кстати о деньгах... меня очень тяготит одна вещь... так тяготит... Понимаешь... он перед уходом положил... положил на камин... два луидора.

— Два луидора?

— Да.

— Только и всего?

— Да.

— Немного. Меня это задело бы. Ну так что же?

— Что прикажешь мне делать с этими деньгами?

Маркиза на секунду задумалась, потом проникновенно сказала:

— Дорогая, ты должна... ты обязана сделать маленький подарок мужу... Этого требует простая справедливость!