"Андрей Гуляшки. Дождливой осенью ("Приключения Аввакума Захова" #3) " - читать интересную книгу автора

дочери, но они редко вспоминали о его существовании. Заботились о нем две
женщины, абсолютные антиподы и по характеру и по возрасту: домашняя
работница Йордана, старая дева лет шестидесяти, и внучатая племянница
Виолета, веселая и своенравная девушка, студентка первою курса Академии
художеств.
Когда они сошли вниз, Йордана окинула Аввакума таким бесцеремонно
критическим взглядом, будто только от нее одной зависело его дальнейшее
пребывание в этом доме. Но, видимо, его добротный бежевый плащ и шляпа с
широкими полями произвели на нее хорошее впечатление, потому что на ее
птичьем лице появилась одобрительная улыбка. Она любезно поздоровалась с
гостем, проворно повесила плащ и шляпу на бронзовый крюк старинной вешалки и
пригласила в гостиную. Хозяин дома куда-то вышел, и Аввакум остался один.
Здесь все напоминало о давно ушедшем времени с его укладом, с славой,
вкусами и о печальной, бедной старости, смиренно ожидающей своего неизбежною
конца. Когда-то великолепный персидский ковер так вылинял, что узор еле
различался. Красный плюш на креслах с вычурными спинками и подлокотниками с
львиными головами протерся и лохматился до неприличия. Высокое старинное
зеркало в багетовой раме. украшенной фигурками обнаженных женщин, потемнело.
Гипс на нем местами потрескался и облупился, но женщины тем не менее
выглядели веселыми и радостными, словно только что получили приглашение на
новогодний бал во дворце. По углам стояли столики красного дерева с тонкими
витыми ножками украшенные резными фигурками. кружевными узорами и
гирляндами, - буржуазно-мещанское рококо, порожденное безвкусицей
разбогатевших выскочек начала века. Между двух окон эркера стоял небольшой
комод золотистого цвета, уставленный фарфоровыми статуэтками, перламутровыми
коробочками, серебряными пудреницами и доброй дюжиной фотографий. Среди
этого сверкающего хаоса вздымались бронзовые часы без стрелок, с навсегда
остановившимся маятником. По обеим сторонам маятника держали друг друга за
руки фарфоровые юноша и девушка - вероятно, Павел и Виргиния или же Герман и
Доротея. На голове у Виргинии-Доротеи красовался венок.
С фотографий глазели усатые мужчины в мундирах; пышнотелые женщины в
кружевных блузках и сборчатых юбках до пят расточали из-под своих
широкополых шляпок знойные взгляды. Этот старый мир, отдающий
жизнерадостностью болгарской деревни, как-то не уживался и с будуарными
миниатюрами, и с хрупкой фарфоровой Доротеей, и со всеми этими зализанными,
простоватыми завитушками рококо. И уж совершенно чужеродным, словно
прибежавшим из второй половины следующего века, выглядел снимок молодой
девушки, такой свежий, будто был сделан всего несколько дней назад. У
фотографии, как у незваного пришельца в отцветший мир прошлого века, даже не
было постоянного места. Ее прислонили к портрету гвардейского офицера а
высокой шапке. В сущности снимок не представлял собой ничего особенного -
девушка в кокетливо сдвинутом набок берете, из-под которого выбивались
пышные кудри, весело улыбалась кому-то, а может быть, просто оттого, что
была в хорошем настроении. Маленький берет, прическа, выражение и черты
лица - уже капризные и утратившие первобытную свежесть, присущую их
названным сестрам в фижмах и кружевах, - были вполне современными,
городскими, недвусмысленно напоминали о сегодняшнем дне.
Девушку нельзя было назвать красавицей, но Аввакум долго не отводил
глаз от снимка. Странные ассоциации неведомыми путями возникали,
громоздились в его сознании, мгновенно исчезая, словно развеянные холодным