"Решад Нури Гюнтекин. Птичка певчая " - читать интересную книгу автора

чуть не сошла с ума. Через несколько минут весь дом был поднят на ноги...
Зажгли лампы, свечи, обыскали сад, берег моря, обшарили все - чердак,
улицы, сарай, где хранились лодки, дно бассейна. В колодец для поливки
огородов на соседнем пустыре опускали фонарь...
Наконец бабушка, вспомнив про Хюсейна, бросилась в садовую сторожку,
где и нашла меня спящей на груди у солдата.
У меня хорошо сохранился в памяти день нашего расставания. Это была
настоящая трагедия. Сейчас я смеюсь... Никогда в жизни я так не унижалась,
так не заискивала перед взрослыми, как в тот день. Хюсейн сидел у дверей на
корточках и, не стесняясь, плакал. Слезы текли по его длинным усам.
Выкрикивая заклинания, которым я научилась у нищих-арабов в Багдаде и
Сирии, я целовала полы бабушкиного и теткиных платьев, умоляла не разлучать
нас.
Романисты любят так изображать людей в горе: опущенные плечи, угасший
взор, неподвижность и безмолвие - словом, жалкие, немощные существа.
У меня же все было как раз наоборот. Стоит со мной приключиться беде,
как глаза мои начинают сверкать, лицо становится веселым, движения резкими,
я шучу и проказничаю, от хохота теряю рассудок, словно мне все нипочем на
этом свете. Язык мой болтает без устали, я готова совершить любые глупости.
И все это потому, как мне кажется, что для человека, неспособного поведать
о своем горе первому встречному или даже кому-нибудь близкому, так жить
легче.
Помню, что, расставшись с Хюсейном, я вела себя именно таким образом.
Невозможно описать всех моих буйных шалостей. Я словно взбесилась. Ну и
досталось же от меня моим маленьким родичам, которых взрослые приводили
специально развлекать меня.
Однако я очень скоро перестала тосковать по своему Хюсейну -
беспечность, достойная всяческого осуждения. Не знаю, но, может, я
действительно была на него обижена. Стоило кому-нибудь упомянуть в моем
присутствии его имя, как я начинала морщиться, бранить его на ломаном
турецком языке, который только что начала усваивать: "Хюсейн плохой...
Хюсейн нехороший..." - и плевать на пол.
Тем не менее коробка фиников, присланная мне беднягой, "плохим и
нехорошим" Хюсейном, тотчас по прибытии в Бейрут, как будто несколько
смягчила мой гнев. С тоской я смотрела, как коробка пустеет, и все-таки в
один присест уплела все финики. К счастью, остались косточки, которыми я
потом забавлялась много недель. Часть их я перемешала с большими
разноцветными бусами, которые обычно вешают на шею мулов от сглаза, и
нанизала все это на нитку. У меня получилось замечательное ожерелье,
похожее на те, какие носят людоеды.
Оставшиеся косточки я повтыкала в землю в разных местах сада и много
месяцев подряд каждое утро поливала их из маленького ведерка, ожидая
появления финикового леса.
Трудно приходилось моей бедной бабушке. Со мной действительно было
невозможно совладать. Я просыпалась очень рано, на рассвете, шумела и
бесилась до позднего вечера, пока не валилась замертво от усталости.
Как только умолкал мой голос, всех охватывало беспокойство. Это
означало, что я или обрезала себе руку и втихомолку пытаюсь остановить
кровь, или упала откуда-нибудь и корчусь от боли, стараясь не кричать, или
же совершаю очередное преступление: отпиливаю у стульев ножки, перекрашиваю