"Георгий Гуревич. Они же деревянные (Авт.сб. "Только обгон")" - читать интересную книгу автора

спутницы, от того, что испорчен день, начавшийся так хорошо.
- Не приставай. Брошу...
- Ты уж и сам не молоденький к новым-то лыжам привыкать, - продолжала
труженица. - У новых капризы. Не они к тебе - ты к ним приспосабливаешься,
они тебя воспитывают. А мы так дружно ходили вместе, столько прошли
хороших маршрутов! Вспомни Подрезково, ты тогда отчаянный был, с каждой
горы норовил съехать. Вспомни Переделкино - как мы с тобой горделиво
проезжали мимо пеших, гуляющих. Вспомни, как заблудились в Малеевке.
Шли-шли по темному лесу, по синеющему снегу, по лиловеющему, при лунном
свете шли. Я же вынесла тебя, не скрипнула. Если бы тогда сломалась, ты же
замерз бы, пропал бы, признайся.
Не хотел я признаваться. Ожесточился. Одно думал: "Дойти бы и бросить".
- Всю молодость отдала тебе, - напоминала лыжа. - И я была красивая,
свежепокрашенная. Ты меня с гордостью показывал. Друзья завидовали: ох и
жох, где подцепил сортавалочку?
Наконец мы выбрались на высоковольтную. Тут лыжня шла в несколько
рядов, гладкая, прямая, укатанная. Можно бы и рядом с девушкой идти, но у
меня уж и ноги не гнулись, еле-еле переставлял ходули. А на лыжи смотреть
было противно: торчат ободранные щепки, ни на что не похоже.
- Дядя Витя, я вперед пойду, замерзла, - сказала девушка. И умчалась.
Лыжа тут же воспользовалась одиночеством.
- Ты меня не бросай все-таки, - просила она. - Довези до дому. Я хоть
за шкафом постою... со своими.
"Этого еще не хватало, - подумал я. - Буду я забивать дом старым
хламом! Сломанные стулья, рваные бумаги, разбитые тарелки, стоптанные
ботинки. Не квартира - склад утиля".
А впереди уже сияли огни. Автострада гудела монотонно, трепетали фары
на повороте, мигал светофор. Вот и фонарь автоинспекции, за ним табличка с
буквой "А".
- Дядя Витя, скорей! - звала меня девушка. - Скорей, автобус подходит.
Да не возись ты с этой рухлядью! Я не буду ждать, я уеду.
И бросил я обломок, швырнул в кювет, поскакал к автобусу с одной лыжей,
словно на одной ноге. Между прочим, молчала, подлая, всю дорогу, боялась,
что я и ее тоже брошу. И надо бы. Ведь это она обломала носок товарке. Все
равно пару к ней не скоро подберешь, сортавальскую. Но мне раздумывать
было некогда. Автобус подходил.
Да и какой жалости ждать от лыжи? Что с нее спрашивать? Деревянная!
О возвращении рассказывать не хочется. Я трясся сзади, прижимая к груди
единственную лыжу и поеживаясь под насмешливыми взглядами. Девушка сидела
где-то впереди. Очередной Толя уступил ей место и что-то говорил,
наклонясь, насчет любви и дружбы, наверное. И в метро мы с ней сидели
врозь, и на лестнице простились сухо. Я не предъявил ей счет за пройденные
километры, она не вспомнила. Даже не сказала спасибо. Глянула на часики,
пробормотала:
- Кажется, не успею в кино.
Подразумевалось: "Из-за тебя опаздываю, неуклюжий дядя Витя".
Ну и ладно, обойдемся. Молодым гулянки, пожилым шлепанцы, как сказал бы
Экклезиаст. Сейчас отопру дверь, объявлю громогласно: "Встречайте, Ваш
пришел!" Первым долгом в ванну: "Погрей мои косточки, эмалированная".
Потом на кухню, к плите: "Ну-с, что приготовим на ужин, чугунная?"