"Георгий Гуревич. Они же деревянные (Авт.сб. "Только обгон")" - читать интересную книгу автора

школьницей в черном передничке, бегала ко мне решать задачки по
стереометрии, а вот уже веки мажет зеленью, глазками научилась стрелять.
- Доброе утро, Викпалыч, - пропела она.
Обычно я называюсь "дядя Витя". Обращение по имени-отчеству -
предисловие к умильной просьбе.
- И чего же ты хочешь, егоза?
- Викпалыч, вы не пойдете сегодня на лыжах? Пойдемте! День такой
расчудесный!
- Я работаю, - сказал я мрачно. - Пойди с Толей.
- Лучше с вами, вы мне расскажете интересное. Они же такие ну-у-удные!
Толи - "они", потому что их двое. Один - офицер, другой - инженер. У
одного серьезные намерения, у другого неведомо какие, кажется, он просто
мямля. Один по душе папе за твердость, другой - маме за мягкость. Сама
девушка не спешит с выбором. Ей нравится нравиться. Нравится, что ее
фигуркой любуются все подряд офицеры, инженеры, мамины подруги и папины
друзья, даже соседи по лестнице, пожилые холостяки вроде дяди Вити.
- Викпалыч, ну один разок, ну прошу вас, ну пожалуйста!
Беда с тобой. Искушение!
И через полчаса мы уже тряслись в метро: она - в изящном бежевом
костюме и красной шапочке с миленьким помпоном, я - в мешковатом
коричневом, с носками, натянутыми на шаровары, и тоже в вязаном колпаке с
помпоном... нелепым. Она прижимала к сердцу свои немые крашеные деревяшки,
и я прижимал свои - немые от восторга. Впрочем, я уже упоминал, что мои
говорящие вещи на людях помалкивают. Зато вечером будет конференция в моей
квартире. Там уж меня обсудят, там пропесочат, там посмеются, как же
быстро поддался умильным глазкам твердохарактерный проповедник твердых
планов на каждый день.
Пока все шло хорошо, просто великолепно. Даже на последней станции не
было очереди на автобус: видимо, в других домах лыжи уже были
законсервированы на лето. Мы сидели рядом в автобусе, я щеголял цитатами
из классиков ("Ах, дядя Витя, вы всегда были такой умный, с самого
детства?"). И лыжня была подготовлена в Мешкове, укатана сдающими нормы и
освобождена от воскресных ковылял. Сразу же у остановки застегивай
крепления и кати под горку, через овражек, в выемку. Летом в этой выемке
тенисто и грязно, не просыхает, а сейчас чистенько, прибрано, рассыпчатый
снежок, сосновая колоннада ведет в анфиладу полян. А там - высоковольтная
линия, проспект, залитый солнцем. Подмерзший снег, как толченое стекло,
слепящие искры в каждой снежинке. Переливаются, перебегают, меняясь
местами, как в игре "третий лишний". И небо голубое, и лыжня голубая, тени
в ямках голубые, или же синие, или лиловатые. Каждый след от валенка -
цветное пятно, а вдоль опушки кружевной узор ветвей - суздальское
узорочье, ярославские наличники. В основном голубое и белое, белое и
голубое. Но чтобы глаз не скучал, там и тут цветные брызги на снегу:
лыжники в алом, малиновом, шоколадном, зеленом, оранжевом и... бежевом.
Все сияло, и сияние вошло мне в душу. Я пил свежесть, кусал кисловатую
свежатину, глотал ее, не прожевывая. Грудь, набитая кислородом,
расширилась, плечи расправились, налились силой. Я откидывал метры
палками: мах! мах! И стряхивал на снег годы. Так они и посыпались:
пятидесятый, сорок девятый, сорок восьмой... сороковой, тридцатый... Несся
за девчонкой лохматый студент с журналистского, азартно орал во все горло: