"Георгий Гуревич. Они же деревянные (Авт.сб. "Только обгон")" - читать интересную книгу автора

красных столбиков, уже не сияющая, недовольно хмурая.
- Видишь, не трагедия, - сказала мне сломанная лыжа. - Иду, могу идти.
Мы еще походим по зимнему лесу... и не только сегодня.
- Молчи уж, - огрызнулся я. - Неслась не разбирая дороги. Правая, левая
где сторона? Съехала бы в снег, а то на чужую лыжню...
Конечно, я несправедлив был. Моя вина. Что спрашивать с бедняги? Куда
вел, туда и шла.
Итак, путь наш лежал через ельник. После снегопада нет ничего
удивительнее ельника. У лиственных только бордюр на сучьях, только
горностаевая опушка на веточках. Сосны - те натыкают себе комья на иглы,
этакие шары, словно собираются швыряться снежками. А в ельнике - выставка
сугробной скульптуры. На каждой лапе распластался зверь: белый медведь,
или белый тюлень, или белый удав, или белый крокодил даже - в ельнике и
такие есть. А вон девица в платочке, а там мать с ребенком, а там
ребятишки сцепились в борьбе, парочка обнимается, носатый леший, лошадиная
голова. Дед Мороз, еще один... Шли бы мы с бежевой вровень, через каждый
шаг окликали бы друг друга: "Смотри туда! Смотри сюда!"
Но бежевая мелькала впереди. И я сказал лыжине:
- Гляди в последний раз, несчастная. Любуйся перед пенсией.
- Я же работаю, не жалуюсь, - проскрипела она. - Мы еще походим по
зимнему лесу, правда же? Даже лучше, когда не несешься сломя голову.
Видишь больше.
Зимняя красота успокаивала. На опушку мы вышли в благостном настроении.
Не в первый раз выходили на это место, и все же ахнули: "Какой простор!"
Перед нами расстилалась долина замерзшей речки, маленькой речонки, даже
имя толковое ей не придумали, называют Незнайкой. Но лежали перед ней
снега незапятнанной белизны, а за ней высились крутейшие склоны: никто
оттуда не катился, лесенкой спускались даже самые отчаянные. А за
склонами, насколько взора хватало, синели и синели леса, на каждом холме
синяя шапка. И хотя знал я (по карте), что за этими лесами - и деревни, и
садово-огородные участки, и поселки городского типа, но поселки не были
видны, и представлялось, что тянутся эти леса до полюса и через полюс
неведомо куда, до самого края света. Войдешь туда и утонешь, не выберешься
вовеки.
Девушка поджидала меня на опушке. Красота и ее ублажила, успокоила.
- Дядя Витя, можно, я с горок покатаюсь немножечко? Вы не обидитесь?
Я обещал не обижаться, хотя в восторг не пришел. Неуютная роль -
любоваться девичьей отвагой. Я предпочел бы поменяться: мчаться вниз на
ногах-пружинах, а поднявшись, встречать восхищенный взгляд: "Ой, дядя
Витя, какой же вы молодец! Я бы нипочем... я бы со страху умерла на
полпути..." Тьфу!..
Вот носилась она, разрезая тугой воздух помпоном, а я стоял, опершись
на палки, как на костыли, дрог на ветру... и годы-годы-годы, сброшенные
час назад, один за другим взбирались на плечи: тридцатые, сороковые...
сорок седьмой, сорок восьмой, сорок девятый... и пятидесятый, и пятьдесят
первый... все, обозначенные в паспорте.
Между тем спутница моя сразу привлекла внимание каких-то бесшабашных
парней. Сначала они сбили ее с ног, потом предложили поучить или поучиться
у нее - безразлично. Самый развязный представился. Конечно, Толей его
звали. Толя-третий! А я стоял на горе, протирал очки. Даже съехать не мог,