"Волчьи ягоды. Сборник" - читать интересную книгу автора (Залата Леонид, Кохан Василий, Кирий Иван)

СТЕКЛЯННЫЕ ГЛАЗА

Привезли из Песчаного отца Ванжи — Василия Михайловича. Панин никогда не видел старика, однако узнал его с первого взгляда. Очень они похожи были с сыном, даже усы одинаковые, рыжие, с острыми кончиками, правда, в плечах Василий Михайлович обошел сына, да и голова была большая, на жилистой обветренной шее.

— Вы Панин?.. Сказывал мне Василь про вас. Говорите правду: живой?

— Живой, Василий Михайлович, живой ваш сын. Хоть и не скажу, что здоровый. В тяжелом состоянии он, иначе мы вас и не тревожили бы. Садитесь, поедем прямо в больницу.

Какое-то время ехали молча. Уже когда повернули на Щорсовскую, Василий Михайлович заговорил глухо, словно через силу выдавливал из себя каждое слово:

— За правду спасибо. Ваш сержант вокруг да около ходил, а мне нужна правда, какая бы она ни была. Несчастный случай?

Панин задержался с ответом.

— В нашей работе всякое бывает, Василий Михайлович. Врачи уверяют, что самое худшее позади. Главное, что ваш сын — хороший парень. И свою службу знает. Год-два — и будет из него классный специалист.

«Что я мелю? — укорял себя капитан, прижимая машину вплотную к ограде больницы. — Это же отец! Ему не такие слова необходимы. А какие? Откуда мне знать. Просто удивительно, какие мы порой бываем беспомощные, не умеем ни утешить, ни посочувствовать горю».

Дежурила Савчук. Пряча глаза за толстыми стеклами очков, она заверила, что не имеет представления о больном по фамилии Ванжа, и высказала предположение, что «товарищ капитан перепутал больницы». Панину очень хотелось сказать Савчук, что актерских данных ей заметно не хватает. «Савчук, Савчук… Ну, конечно, это жена главного редактора радиокомитета. Ярош приезжал к ней за очками. Когда это было? Кажется, в прошлый понедельник. Между прочим, будь звукорежиссер на самом деле причастен к делу «шерстянников», ему ничего не стоило бы узнать о состоянии Ванжи. Как это Очеретный выпустил из рук такой козырь?..»

Панин улыбнулся и позвонил домой Белогусу:

— Игорь Игнатьевич, я тут вроде жертвы собственного распоряжения.

— По вине и наказание, — проскрипел Белогус. — Добрые люди в воскресенье отдыхают.

— Справедливо, Игорь Игнатьевич. Признаться, мечтаю о пляже. Но тут приехал отец лейтенанта Ванжи. Передаю трубку товарищу Савчук…

Ванжа лежал напротив ординаторской в отдельной палате. Савчук приказала подождать и исчезла за дверью. Стекло было зашторено.

— Василий Михайлович, — воспользовался Панин тем, что они остались наедине, — к вам будет просьба. Прислушивайтесь, вдруг сын что-нибудь скажет. Знаете, как это бывает… ненароком, даже в бреду. А для нас сейчас каждое его слово…

Прокуренные усы на почти окаменелом лице старого Ванжи дрогнули, и капитан понял, что за внешним спокойствием Василия Михайловича кроется глубокое волнение, которое он изо всех сил старается скрыть.

Вышла Савчук.

— В палате поставят для вас кровать. Будете все время с сыном. Но никаких эмоций. Спокойствие и тишина. Договорились? Прошу.

Панин хотел тоже хотя бы на минутку протиснуться в дверь, но Савчук бесцеремонно оттеснила его плечом. Он успел увидеть лицо лейтенанта и не сразу понял, что это лицо — такое оно было неестественно белое. Сердце Панина болезненно сжалось.

В больнице было тихо и прохладно, и все же, выйдя на двор в дневную жару, Панин облегченно вздохнул. Солнце стояло в зените, на землю падали короткие тени. Около крыльца опиралась на костыли какая-то девушка. Капитан скользнул по ней взглядом и узнал Юлю Полищук.

— День добрый, Юлия Вацлавовна! — поздоровался Панин. — Вы, я вижу, уже в строю. Пошло дело на поправку?

Юля обернулась. Зеленоватые глаза глянули на капитана с удивлением и, как ему показалось, неприязненно.

— О, сам товарищ Панин! Какая честь! А впрочем, я, наверное, не имею права называть вас товарищем?

— Вам виднее.

— А где же ваш Гринько? До сих пор это было его обязанностью — следить за каждым моим шагом.

Панин почувствовал, как в нем нарастает раздражение.

— Гринько вы должны бы благодарить, — сказал он. — Младший лейтенант не следил за вами, а охранял, и если бы не он…

Юля смутилась.

— Извините. Очень вы неожиданно появились, вот я и подумала… Выписали меня, а такси не пришло.

— Что же за вами никто из родных не приехал?

— А я им не сказала. Не люблю, когда со мною возятся. «Доченька, золотко, крошечка…» Надоело! Они ко мне собираются, а я сама домой. Чем не сюрприз?

«Твоими сюрпризами они уже по горло сыты», — подумал капитан.

— Могу подвезти, — предложил он. — Я тут на машине.

— В милицию?

— Зачем же? К вам домой, на улицу Постышева.

Уже когда сидели в машине, Юля расплакалась:

— Я знаю, виновата, кругом виновата. Судите… Что случилось, того уже не вернешь. Но найдите того, кто погубил Нину! Слышите? Она мне каждую ночь снится. Если бы вы знали, как я ей завидовала! Вы не имеете представления, что такое женская ревность. Я даже Яроша простила ей, другой — никогда бы, а ей простила. Потому что Нина… А может быть, вы уже нашли убийцу? Я б его своими руками…

После завтрака отец надумал ремонтировать вентилятор. Долго слонялся по хате, пока со зла плюнул.

— Поля, сознайся, ты спрятала отвертку?

— Делать нечего. Вон твоя отвертка, под шкафом. Что затеваешь?

— Вентилятор гремит?

— Ну и пусть гремит! — Мать понизила голос. — В шахматы сыграли бы, что ли! Как-никак воскресенье. И в конце концов, до каких пор ты будешь на него сопеть?

— Ну, ну, не очень. Тоже мне, сестра милосердия… Славка, где ты там?

Дверь была открыта, и Ярослав все слышал. В первое мгновение он не поверил, что отец на самом деле зовет его. В последнее время они разговаривали, словно чужие. Напрасно он доказывал, что невиновен в смерти Нины, отец в ответ только презрительно кривился:

— Конечно, конечно. Иначе бы я сам отвел тебя в милицию. Только известно ведь, что из черной кошки белой не сделаешь. Хоть мой ее, хоть выкручивай.

Ярослав намеренно приходил домой, когда отец спал или был на заводе. В воскресенье же разминуться не удавалось.

Услышал за спиной:

— Мать говорит: шахматная доска пылью покрылась. Может, засядем?

Благодарно, как когда-то в детстве, ткнулся лицом в жесткий подбородок:

— Спасибо, отец. Давай вечером. Ты же сегодня никуда?

Избегая укоризненного взгляда матери, вышел на улицу. Около павильона «Ягодка», как всегда, толпилась очередь. Пахло дынями. На башенном кране грелись ласточки. Из какого-то окна тихо лилась музыка.

Ярослав шел без намеченной цели. Наугад. Точно так же, не задумываясь, протиснулся в автобус. Лишь после того, как за окном промелькнули корпуса станкостроительного завода, понял, что автобус идет в аэропорт. Там Ярошу делать было нечего, но он уже знал, почему сел именно в этот автобус. Давно собирался, да каждый раз не хватало духу.

…Тут стояла тишина. Необычная тишина. Ветер шелестел сухими венками, в отдалении виднелись люди, над головой настырно гудел шмель, но все это существовало словно бы особо, не трогая густой, почти физически ощущаемой тишины. И земля была тут тяжелой, она притягивала к себе взгляд железным кружевом оград, аккуратными улочками и переулками, которым, казалось, не было ни конца, ни краю. Даже время текло здесь незаметно, словно вода сквозь пальцы, и Ярош не мог бы сказать, сколько он просидел на кладбище около зеленого холмика — много или мало.

У Нины была тьма-тьмущая фотокарточек, но не нашлось ни одной, где бы она не улыбалась. Потому-то из керамического овала на камне смотрели на него веселые глаза. Черные, как отполированный до зеркального блеска гранит. Он знал, что это неправда, — глаза у нее были бархатно-синие, цвета степных васильков, только что сорванных в поле. Нина любила именно их, а не розы, которые ей дарил Ванжа. Это была маленькая тайна Ярослава, он берег ее и посмеивался над лейтенантом.

«Увы, какие мы бываем глупые, пока счастливы! — думал сейчас Ярош. — Но почему люди, чтобы научиться отсеивать зерна от плевел, должны пережить горе?»

Было уже далеко за полдень, когда он, вернувшись в город, поспешил на Чапаевскую. После смерти Нины обходил эту улицу, все тут напоминало ему недавнее прошлое, повсюду слышался ее смех. Впрочем, однажды пересилил себя, пришел, не мог не прийти, да Елена Дмитриевна не пустила и на порог. Лучше бы ударила… Теперь, когда он наконец побывал там, около нее, его неудержимо потянуло сюда. Захотелось еще хоть раз посмотреть на дом Сосновских, а хватит смелости, то и наведаться к Елене Дмитриевне. Может, на этот раз не прогонит?

Тут, в городе, небо было низкое, в рыжих клочьях. В вишневых зарослях сводили счеты воробьи. Напротив дома Сосновских стояли расцвеченные свадебными лентами легковые машины. В саду играл аккордеон.

Ярош неожиданно почувствовал необъяснимый гнев на этих людей. Цветные ленты раздражали взор. Ускорил шаги, чтобы ничего не видеть и не слышать, одновременно стыдясь этой поспешности и собственного гнева. И чем ближе была знакомая калитка, тем больше охватывало его сомнение. Не знал, что скажет Елене Дмитриевне и нужно ли вообще что-либо говорить. Может, его слова, само его появление будут как соль на живую рану. Так стоит ли лишний раз терзать материнское сердце?

Руководители Самарского горотдела милиции чувствовали себя скверно. Особенно переживал коллега Гафурова начальник ОБХСС майор Максюта. На областных совещаниях его сотрудников до сих пор ставили в пример, самого приглашали поделиться опытом, а тут — на тебе! Почти год, можно сказать, у него под носом, поскольку здание промкомбината было видно из окна кабинета Максюты, в городе действовала частная фирма по производству водолазок. И это на государственном предприятии! За многие годы службы в органах милиции ничего подобного он не помнил. Дело вырисовывалось громкое и лавров Максюте не обещало. Из области понаехало столько начальства, что пришлось забыть о сне и отдыхе. Никто пока еще прямо не укорял Максюту, слишком много было неотложных хлопот, однако по тому, как холодно, словно и не были они прежде на короткую ногу, разговаривал с ним городской прокурор, майор почувствовал, что над ним собираются грозовые тучи.

— Ты только подумай, — жаловался он Гафурову, — проклятыми водолазками в Самарске и не пахло. Спекулянтов, конечно, хватает. Где дефицит, там и они. А о водолазках… ну, хоть бы какой-нибудь паршивенький сигнал!

— Не такие они дураки, чтобы тут же сбывать левую продукцию, — заметил Гафуров. — Лисица и та хвостом след заметает.

Максюта гневно фыркнул.

Гафуров сочувствовал Максюте, хотя, как специалист, не мог до конца и оправдать. Водолазок в Самарске и на самом деле не было, но, как теперь выяснилось, прошлой осенью дежуривший на городском рынке милиционер задержал вязальщицу промкомбината Гаврюшину, которая из-под полы продавала импортную шерсть в фабричных конусах. Сам по себе случай был мелкий, Гаврюшину оштрафовали, даже не поинтересовавшись, откуда у нее товар. А между тем такой шерсти в магазинах не было, Гаврюшина вынесла ее из комбината. Более того, именно она была старшей в так называемой экспериментальной бригаде из пяти работниц, которые заодно изготовляли и водолазки. За каждое изделие, кроме месячной зарплаты, они получали от Горлача по два рубля. Гаврюшиной Горлач сказал: «Красная цена вашей работе — рубль. Второй плачу за молчание. Так и передай своим товаркам».

И они молчали. Теперь плакали, уверяя, что сперва ничего плохого не подозревали. Начальник цеха даже премиальные выплатил за освоение новой продукции. Потом начали догадываться, что дело нечистое. За водолазками при них никто не приходил, но наутро они куда-то исчезали. На производственных собраниях о них никто не вспоминал, на стендах около помещения дирекции, где можно видеть всю продукцию промкомбината, водолазкам не нашлось места.

Однажды Гаврюшина пошла за объяснениями к Горлачу и вернулась ни жива ни мертва: «Беда, девчата! Начальник сказал: прикусите языки. В случае чего я, мол, выкручусь, за меня есть кому словечко замолвить, а вам — хана».

Вот тогда и испугались не на шутку. Но постепенно привыкли, а когда кончалась пряжа и приходилось выполнять обычную плановую работу, даже потихоньку сетовали, подсчитывая «убытки» в бюджете.

Трудно сказать, думал Гафуров, призналась бы Гаврюшина еще тогда, если бы Максюта не ограничился штрафом, а заинтересовался ее особой, заглянул на комбинат. Может, это ничего и не дало бы, да кто знает наверняка. Пока человек окончательно не растопчет в себе достоинство, совесть сильнее страха.

Старший следователь по особо важным делам Марков был известен как человек на редкость энергичный, но и придирчивый. И все же Марков вряд ли придал бы особенное значение случаю с Гаврюшиной, если бы начальник ОБХСС сам сообщил следователю этот факт. К сожалению, Максюта забыл это сделать или, может, побоялся, а Марков, допросив Гаврюшину, вцепился в него теперь мертвой хваткой.

Кого было по-человечески жаль Гафурову, так это директора промкомбината Гаркавого. Вызванный средь ночи из дома, он ходил по трикотажному цеху словно во сне. Когда Горлач показал плоскофанговые машины ПФ-10, на которых изготовлялись водолазки, Дмитрий Егорович долго не мог вымолвить ни слова.

«К-какие водолазки? — наконец выдавил он из себя, заикаясь. — Что за глупые шутки, Александр Ефимович? Не далее как позавчера вы уверяли меня, что только начинаете осваивать новое изделие… Вы еще обиделись, когда я заметил, что слишком медленно разворачиваетесь. Как же это?..»

Казалось, он все еще не понял, для чего нужна эта ночная экскурсия по комбинату и что делает тут милиция во главе с чернявым майором, который еще недавно вежливо сидел у него в директорском кабинете и интересовался каким-то шофером. Когда же экспедитор Лойко, избегая глаз Горлача, буркнул: «Вы как знаете, а я скрывать не собираюсь, теперь это уже ни к чему», — и повел «экскурсию» на склад, где на чердаке в отгороженном фанерой тайнике оказался еще один «склад» — краденой пряжи и готовых водолазок, у Дмитрия Егоровича подкосились ноги.

Врач «Скорой помощи» констатировал инфаркт. Сердце фронтовика не выдержало потрясения. Утром Гафуров поинтересовался состоянием Гаркавого. Ему ответили: «В старину в таких случаях говорили: на все воля божья». Майор подумал о Гальченко. Наверное, Николая Артемьевича и таким ударом не свалишь с ног, но все же горек директорский хлеб, когда за спиной действуют Горлачи и Поляковы. Не знал? Недоглядел? Это можно сказать следователю. А себе? Собственной совести?

Лейтенант Ванжа шел берегом Самары. Кусты верболаза подступали вплотную к воде, змеиными извивами свисали подмытые корни, коричневато-черные в сумраке, опускающемся на речку с померкшего неба. Таинственно лепетали камыши, уже невидимая на темно-оловянном плесе плескалась рыба.

Еще минуту назад на Ванже был мундир с погонами, фуражка и сапоги, но вдруг он понял, что ступает по воде босиком. Вода теплая, как парное молоко, а песок щекочет пальцы. И вообще никакой он не лейтенант, а длинноногий мальчишка с хутора. Это потом, в будущем, он станет лейтенантом и заведет себе усы, точно такие же, как у отца или деда, которого Василь почти не помнил, разве что его усы. Все мужчины у них в роду были русыми, и все носили пшеничные усы. Было удивительно видеть свою жизнь сразу в оба конца, словно оказался он сейчас где-то посредине между тем, что было, и тем, что будет, но и то, что будет, уже было, и это он воспринимал как должное.

Тем временем темнота сгущалась, а Ванжа шел, раздвигая ее грудью, все дальше и дальше. Он не знал, куда и для чего, однако осознавал, что так нужно. Внезапно открылось болото. Заквакали лягушки. Какой-то голос шепнул ему, что это и есть его цель. На западе еще рдела полоска неба, но вот и она погасла, зато над лесом, прямо из его чащи стал всплывать месяц. Верхушки сосен цеплялись за месяц, закрывая свет, и все же он пробился сквозь завесу и упал на болото. «Будь внимателен, — шепнул Ванже тот же голос. — Настал твой миг».

И он увидел, как среди болота мягко, с легким всплеском из воды вытянулась черная почка. Почка лопнула, словно ее располосовал невидимый нож, из нее вырвался слепящий факел огня, затрепетал, распался на лепестки, и на воде закачалась громадная, невиданной красоты лилия. «Чего же ты стоишь?» — услыхал Ванжа и стремглав бросился в болото. В сумасшедшем ритме колотилось сердце, ноги увязали в мягком иле, но он знал, что не должен бояться, потому что его оберегает какая-то сила, которая привела его сюда. Стебель был плотный и ломкий, а хруст показался стоном. «Зачем я это сделал?» — билась болезненная мысль, а ноги уже несли к берегу, а руки крепко держали, словно зонтик, над головой лилию, которая колыхалась и дышала на него пьянящим воздухом.

Берег был уже близко, когда там, широко раскинув руки, будто собрался с кем-то поиграть, из темноты выступил черный человек со стеклянными глазами, и от его хохота содрогнулись окружающие камыши. «Глупый мальчишка! Лилии захотелось? Я знал, ты прибежишь за ней! Ты не мог не прибежать!»

Черный человек был знаком Ванже, где-то они уже встречались, наверное, в той, будущей жизни, когда он вырастет и станет лейтенантом. Стеклянные глаза пылали зловещим огнем, лицо расплывалось, как маска, на которой невозможно что-нибудь разглядеть.

«Я не выпущу тебя из болота! Несчастный мальчишка, ты погибнешь вместе со своей лилией, а я буду жить, буду жить, буду жить! Ха-ха-ха!»

И тогда Ванжа вдруг вспомнил, что умеет летать. По правде, это снилось ему в детских снах. Но ведь можно попробовать! Он подпрыгнул над водой, взмахнул руками и… полетел. Далеко внизу осталось болото, месяц плыл на одной с ним высоте, совсем рядом, его можно было положить на ладонь; тело было пружинистым и легким, словно перышко. Но вдруг он увидел, что у лилии осыпаются лепестки, один за другим они летели вниз, как белые птицы; тело отяжелело, руки перестали слушаться. Ванжа больно ударился о землю и увидел два зловещих огонька.

«Стеклянные глаза…» — обессиленно прошептал он.

Через несколько минут сотрудник милиции дозвонился до Панина.

— Товарищ капитан, он заговорил!

— Ну-ну, чего тянешь! — Панину изменила выдержка. — Что он сказал?

— Он сказал: «Стеклянные глаза».

— И это все?

— Все, товарищ капитан. Василий Михайлович уверяет, что очень четко сказал: «Стеклянные глаза…»

— Немного. Сам-то он как?

— Без изменений, товарищ капитан. Но я так думаю, раз заговорил…

— Ты как думаешь, — перебил Панин. — А врачи?

— Врачи ругают.

— Кого?

— Меня ругают. Чтоб не приставал с расспросами. Особенно этот, главный. Зверь! Только у очкастой и можно что-нибудь узнать, у Савчук. Очень вы ей понравились, такой, говорит, интеллигентный капитан.

— Благодарю за комплимент. Как ты сказал? Очкастой? Интересно. Может, стеклянные глаза — это очки? Как ты думаешь?

— Не знаю, товарищ капитан. Допустить можно. Но ведь сказано было в бреду.

— Я вижу, твое любимое словечко — «но». Скептический склад ума — это уже кое-что.

Панин повесил трубку и пошел к Журавко. Полковник стоял у окна и слушал майора Сироконя. Тот докладывал о завершении строительства нового здания райотдела милиции на Щорсовской. Докладывал без особого энтузиазма, было видно, что это строительство уже сидит у него в печенках.

— Ты скажи прямо, — требовал Журавко, — когда сможем переехать?

— Гаражи не готовы.

— Черт с ними, с гаражами. Транспорт пока что тут будем держать. Ты связь обеспечь, это главное. Мебель всю завезли? Завтра сам проверю. Переселяться придется в воскресенье.

— За день не успеем.

— Нужно. Ночь не поспим. Все. — Журавко говорил прерывисто, не скрывая утомления. Под глазами набухли синие мешки. — К слову, и партсобрание проведем в новом зале. Осточертело тесниться, да еще в жару.

— Только и радости, что скоро конец моим мукам, — вздохнул Сироконь. — Так я пошел?

Панин рассказал о звонке из больницы.

— Может, в этом и есть какой-нибудь смысл, только что он нам дает? Людей в очках в городе десятки тысяч. — Полковник задумался, потушил недокуренную папиросу и швырнул ее в урну. — Некому ремнем отстегать: самому гадко, а вот никак не брошу… Ты, Олекса, все же распорядись, чтобы поискали таких, кто носит очки в окружении Полякова. Мало ли что!.. Как там в Тимирязевском?

— Нуль, Сергей Антонович. Осмотрели, кажется, каждую щелочку. Дом, гараж… Больше негде. Неужели убийца успел? Не верю.

— А может, и он и мы ищем химеру?

Панин промолчал.

Кабинет Ремеза находился на втором этаже, как раз под «теремком». Здание райотдела сооружалось еще до войны, на звукоизоляцию грех жаловаться, но все же раньше Ремез иногда слышал над головой шаги, особенно когда к Ванже забегал младший лейтенант Гринько. Как-никак девяносто килограммов живого веса.

В последнее время наверху было непривычно тихо, и эта тишина словно напоминала следователю, что инспектор Ванжа лежит в больнице, в то время как человек, который напал на лейтенанта, гуляет на свободе.

Протоколы допросов подследственных поодиночке, а также на очных ставках Ремез знал почти наизусть, но все же перечитывал их снова и снова, делал пометки в блокноте, готовил поручения сотрудникам розыска. Кладовщица Уманская, учетчица Маковец, охранник Локотун и шофер Валиев охотно давали показания. Один лишь Олег Горлач наотрез отказался отвечать на вопросы следователя и писал прокурору жалобу за жалобой, обвиняя милицию в произволе, мол, арестовала его во время свидания с любимой женщиной. Когда следователь Марков, который вел дело с водолазками, потребовал, чтобы младшего Горлача передали ему, Ремез не скрывал радости.

Журавко был другого мнения, он считал, что оба дела целесообразно объединить. Но в прокуратуре сказали, что это еще успеется, пусть Марков сначала поработает в Самарске и выяснит все тамошние подробности, связанные с деятельностью фирмы.

Ремез искал расхождения в показаниях своей «четверки» и не находил. «Шерстянники» не скрывали своей причастности к хищениям на фабрике, рассказывали, как это делалось, признавали свою вину и в один голос проклинали Полякова. Следствие продвигалось даже слишком легко, так легко, что Ремез заподозрил некую хитрость. Павелко, с которым он поделился сомнениями, посоветовал:

— Не копай по сухому. Под страхом они жили, понимаешь? Крали и тряслись. И наступил момент, когда не так страшен арест, как его ожидание. Постоянно, изо дня в день. Вот-вот за мной придут, вот придут… Уманская жаловалась, что у нее начали дрожать руки, Маковец спать не могла, а ведь женщины еще молодые… Отсюда и говорливость. За старые грехи все равно отвечать, мол, придется, так хоть на новые не соберемся. Такова психология преступника. И хочется, и колется. — Павелко усмехнулся. — Они к тебе сейчас, как к попу, исповедоваться приходят.

— Знавал я и таких, у кого каждое слово хоть клещами вытягивай, — хмуро возразил Ремез.

— И меня они не миновали, — согласился Павелко. — Двух пальцев одинаковых и то нет. Считай, на этот раз повезло. Меньше мороки.

— У тебя, вижу, целая теория, — иронично сказал Ремез. — Скажи мне, теоретик, почему они так дружно катят бочку на Полякова? Их кто брал — ты?

— Ну, я.

— Не могли они пронюхать, что Полякова убили?

— От кого? Мы тогда и сами не знали. Думаешь, кто-то из них?

— Проверено. Алиби.

— А бочку катят, потому что Поляков — первая скрипка. Понимаешь?

Что ж, это похоже на правду, думал Ремез, листая страницы распухшего дела. Поляков — первая скрипка. Но уже отыграла свое скрипочка!.. Вернутся «задаваки» — жена, дочка, обе, видать, не промах, зубами вцепятся: и это наше, и то не его. Тем временем опись одних драгоценностей заняла целую страницу. Да на сберкнижках, которых оказалось целых четыре, кругленькие суммы. Следствию необходимо определить размеры причиненного государству вреда каждым отдельно.

Ремез искал в протоколах допросов хотя бы малейшую зацепку, которая вывела бы на след убийцы Полякова или Сосновской. Хотелось думать, что это дело одних преступных рук. Марков уверял, что его «фирмачи» не знают об этом.

— Пощупай своих родненьких, — невесело пошутил он. — А мои… Я, знаешь, за сто шагов чую, кто способен на мокрое дело.

При иных обстоятельствах Георгий Ремез и сам был не против того, чтобы пошутить, но на этот раз отмолчался.

Уманская в подробностях рассказала, как создавались излишки пряжи за счет кругловязального цеха, где кладовщицей работала Юля Полищук. На учетчицу Маковец были возложены заботы о том, чтобы ни одна бумажка, спецификации, накладные, особенно же лимитки, по которым списывалась «сэкономленная» пряжа, не вызывали сомнений в бухгалтерии. Товар забирал экспедитор Лойко. Часто это делал шофер фабрики Валиев.

Поначалу Поляков, Уманская, а затем и Валиев действовали втроем. Пряжу вывозили с фабрики небольшими партиями и через соседей и знакомых сбывали по спекулятивным ценам. Как раз в это время разворачивала свою деятельность самарская фирма, которой было крайне необходимо сырье. Отходы кругловязального цеха, так называемую путанку, использовал на фабрике цех товаров широкого потребления, который специализировался на изготовлении носков, рукавиц и другой шерстяной мелочи. Использовал не полностью, потому-то, получив запрос на путанку с Самарского промкомбината, дирекция фабрики обрадовалась.

Обрадовался и экспедитор Лойко. Появилась возможность, так сказать, легально поддерживать производственные связи с солидным, богатым сырьем предприятием. Для начала, думал он, пусть хоть путанка, а там видно будет. Лойко не ошибся, когда повел с заведующим складом соответствующий разговор. Поляков понял его с полуслова.

В тот же вечер обе стороны встретились на берегу Днепра в ресторане «Чайка» и обмыли соглашение. Торг шел долго. Каждый партнер хитрил, ссылался на риск, всячески преследовал собственную выгоду. В конце концов была выработана и установлена такса на импортную и отечественную шерсть, путанку, даже на пошивочные нитки.

Наутро Поляков сказал Уманской:

— Хватит размениваться по мелочам. У нас есть оптовый покупатель.

Кладовщица и обрадовалась, и испугалась.

— Это сколько же товару понадобится!

— По товару и деньги. Тысячи… да что там тысячами, десятками тысяч пахнет! Представляешь?

— Опасно, Григорий Семенович. Придется еще больше списывать на круглый, а Юлька и так придирается.

— Заинтересуем. Видела, как одевается? А всякие там фигли-мигли? Такая девка деньги любит. Меня другое волнует. Без учетчицы нам не обойтись, вся документация проходит через ее руки. Я против того, чтобы втягивать новых людей, но дело разрастается, стоит рискнуть.

Алла Маковец была, по мысли Уманской, фатально несчастливой особой, потому что недавно без видимых на то причин ее оставил второй муж. Черты лица Аллы были мелкие, словно выполненные по ошибочно уменьшенному масштабу, однако приятные. Портило их то, что они были постоянно мрачными. Полищук отмечала редкостную жадность Маковец: «За копейку глаза выцарапает», — зато главный бухгалтер фабрики не мог нахвалиться ее умением вести складскую документацию.

Разговор Полякова с учетчицей был на удивление коротким.

— А что я с этого буду иметь? — спросила она, даже не дослушав своего начальника до конца.

— Будешь иметь. На все твердая такса.

Кладовщицу кругловязального цеха Полищук решили запугать. Встретив ее с Ниной в обеденный перерыв, Уманская отозвала Юлю в сторону.

— Очень ты весела, девочка, ничего не знаешь, ничего не ведаешь. Как бы плакать не пришлось. Где смех, там и слезы.

Юля удивленно взглянула на нее:

— Вы как цыганка! Может, и ворожить умеете?

— Не до ворожбы. Алка с самого утра из конторки не вылазит.

— Спецификации выписывает. Мороки с ними, сами знаете.

— Знаю, знаю. И еще кое-что знаю. Выписывает она, да только не спецификации. Недостача пряжи большая. Докопалась, зануда, на нашу голову.

— Что-то вы, тетенька, крутите. Я-то тут при чем?

— А при том, что недостача по твоему цеху!

— Как же это? — всполошилась Юля. — Я ж ничего…

— Как бы не так! Думаешь, чистенькая? Ты же доверчивая, как дитя! Что подсунут, то и подписываешь. Теперь по головке не погладят. Не поверят, что без тебя делалось, не надейся.

И Уманская откровенно рассказала, сколько пряжи за последние месяцы попало не в кругловязальный цех, а за фабричные ворота.

— Ой, тетенька, что же делать? Вы же сами давали подписывать, я и подписывала.

— Давала. Я же не отрекаюсь! Обеим перепадет на орехи. А не хочется в тюрьму, ой, как не хочется! У меня же маленькие дети. Да и ты света белого еще не видела… — Уманская приложила к глазам платочек. — Словом, так: Алку я беру на себя. С Григорием Семеновичем посоветуюсь, он человек суровый, но не без сердца. А ты молчок, особенно Сосновской. Она хоть и подружка твоя, а продаст ни за грош. Бог милостив, как-нибудь выкрутимся.

На другой день, когда Полищук пришла на склад выписывать новую партию пряжи для своего цеха, Уманская шепнула:

— Удалось замять. Живем, девка! Слышишь? Но задарма ничего не делается…

И Юля послушно расписалась за пряжу, которой и в глаза не видела.

— Вот и хорошо! — обрадовалась Уманская. — Умница! Покорное телятко двух маток сосет. До сих пор текло, как говорят, да в рот не попадало, а теперь и ты внакладе не будешь. А пряжу раскинешь на все участки понемногу, никто и не заметит.

Это было осенью, с тех пор Полищук не раз подписывала сомнительные бумажки и получала за это наличными, а в конце мая к ней прибежала Нина Сосновская:

— Юля, ой, не могу… Что я слышала!

Кладовая Юли помещалась в самом дальнем углу кругловязального цеха под винтовой лестницей. Сама она сидела за обшарпанным столиком, записывала в журнал выданную вязальным участкам пряжу и мысленно ругала Полякова. Жадность его в последнее время не знала границ, все труднее становилось сводить концы с концами.

— Подожди, не то собьюсь, — сказала Юля. Дощатые стенки кладовой вибрировали, в открытую дверь были видны длинные ряды вязальных станков и зеленая листва цехового дендрария — гордость фабричного начальства. — Так что же ты слышала?

— Страшно сказать! Иду я из бухгалтерии мимо главного склада, захотелось глянуть на ласточек. Помнишь, весной видели, как ласточки воробья выбрасывали — нахал в чужое гнездо залез. Теперь там желторотики, смешные-смешные… Загляделась на них, слышу, за углом двое разговаривают. Поляков и еще кто-то. Вполголоса, а мне все слышно, близко стоят. Поляков говорит: «Не мылься, не будет товару. В прошлый раз восемьсот карбованцев зажали, нечестно». Тот, другой, возражает: «Не было свободного капитала. Привез я твои восемьсот». И зашелестели. «Деньги счет любят, — это уже Поляков. — А за товар не волнуйся, сами доставим. Ты тут слишком примелькался».

— Господи, — простонала Юля. — Приснилось тебе?

— Если бы приснилось! Выглянула за угол — тот, другой, уже пошел, со спины увидела, лопоухий такой, приземистый, а Поляков стоит, вслед ему смотрит… Спрашиваю, о каком это вы, Григорий Семенович, товаре говорили? О каких деньгах? Обернулся он да как озвереет: «Следом бегаешь?» Потом засмеялся. «Ты, — говорит, — ежедневно имеешь дело с путанкой, вот у тебя в голове все и перепуталось. Человек долг вернул. Если нужно — и тебе дам взаймы».

— Видишь! — обрадовалась Юля. — Долг! А ты неизвестно что…

— Какой долг! — Нина сжала маленькие кулачки. — Чтобы получить долг, за углом не прячутся. Речь шла о товаре. А какой у Полякова товар?.. То-то же. Если хочешь знать, я недавно нашу пряжу у перекупщиц видела.

— Разве мало пряжи?

— А я говорю — нашу!

— Я думаю…

— Нечего тут думать. Заявить куда следует, вот и все.

— Не пори горячку, Нина, — заволновалась Юля. — Кто знает, о каком товаре они говорили, вдруг твои подозрения на пустом месте замешаны, а на человека тень упадет.

— Да ты что? У этого человека деньги куры не клюют! Ты знаешь, как он живет? Говорят, у него машина, жена и дочь в брильянтах… Откуда? На зарплату завскладом? Кого защищаешь? Может, ты и сама?

И тут у Юли не выдержали нервы. Она глянула в потемневшие от гнева глаза Сосновской и вдруг закричала:

— Да! Да! Ты угадала! Я тоже! А теперь иди выдавай. Передачки будешь мне носить как самая лучшая подруга юности. Чего же стоишь? Иди!

Юля зарыдала. Нина кинулась ее обнимать:

— Скажи, что это неправда, ну скажи… Ты же все выдумала, Юля!

Юля молчала.

— Значит, правда! — Сосновская посмотрела на нее печально-печально. — Как же я теперь буду жить? — И пошла тихо, словно на цыпочках.

Через час Юля сказала Полякову:

— Все, Григорий Семенович. На меня больше не рассчитывайте.

— Сдурела, девка? — зло вытаращился на нее Поляков. — Назад нет брода. Или напомнить, сколько в твой карман перепало?

— Перепало, Григорий Семенович. От вашей ласки и моей дурости. Больше не хочу. Достаточно.

— Вон как запела! Хочешь выйти из игры? Смотри, не пожалей!

— Не бойтесь, я на вас не донесу. Смелости не хватит.

— Сосновской испугалась?

— Не трогайте ее, Григорий Семенович. Нина тоже будет молчать. Ради меня…

Этот разговор состоялся в понедельник, а в среду Нина Сосновская на работу не вышла.

Ремез вынул из конверта снимки и словно снова увидел курень на днепровском острове, белое лицо Гринько, услышал простуженный голос капитана Яновского: «Вот тебе и красота!» На фотокарточке, взятой у Елены Дмитриевны, Нина смотрела на него вполоборота, весело, и в этой веселости не было ни капли искусственности, намеренной позы, какую так часто фиксирует объектив. Ремез подумал, что человек, который смог поднять руку на эту девушку, страшен.

Сосновская погибла вскоре после стычки с Поляковым. Факт подозрительный, размышлял он, но ведь формальная логика остерегает: после этого — еще не значит вследствие этого. А тут еще эти слова: «Как же я теперь будут жить?» Может, и на самом деле не выдержала впечатлительная душа, попав между двух огней? С одной стороны — честность, гражданский долг, с другой — дружба. Два чувства боролись в девушке, и она не нашла лучшего выхода. Тогда прав Очеретный, хотя свои выгоды он строит на других соображениях.

Но ведь был еще загадочный звонок, во вторник вечером, после которого Сосновская куда-то побежала! Куда? Больше ее не видели. Кому принадлежал хриплый голос по телефону, сообщивший Сосновской, что «разбился Славка»? Значит, Нину вызвал человек, уверенный, что девушка не колеблясь кинется на помощь Ярошу. Похоже, этот человек хорошо знал об их отношениях.

Следователь вздохнул, положил снимки в конверт и принялся перечитывать показания Валиева.