"Ричард Длинные Руки — Вильдграф" - читать интересную книгу автора (Орловский Гай Юлий)

ГЛАВА_5

Раскаленное до белизны небо медленно превращалось в синее. Сверкающая даль потеряла жесткий блеск и окуталась нежной дымкой, предвестником близкого вечера. Через проем городских ворот вошли друг за другом невероятно высокие верблюды, надменные и величавые, гордо выгибающие и без того причудливо загнутые шеи.

На меня посмотрели свысока, головы маленькие с темными глазами степняков, крупные продольные ноздри подрагивают, улавливая смену запахов степи на пышное буйство городских ароматов. Взгляд умных, как у гильгамешей, глаз скользит по всему свысока, мудрецы не вникают в мелочи, а любой город — это всего лишь большое стойбище…

Часовые с поспешностью вышколенных слуг распахнули передо мною створки ворот, хотя стража за это время сменилась, то есть мир постепенно добреет. Я кивнул с непривычной для варвара любезностью, в этой жизни насилие — не выход, и я дам в морду любому, кто со мной не согласен.

Дворец под заходящим солнцем полыхает красным огнем. Крыша в пурпуре, почти неотличима от горящих громад облаков, а верхушки деревьев сверкают золотыми листьями.

Из боковой двери, почти такой же роскошной, как и парадный вход, вышел, окруженный обнаженными до пояса кочевниками, высокий мужчина в кожаных штанах степняка, с широким красным поясом, в коротких сапожках, но рубашка на нем из тончайшего полотна, широкий ворот небрежно расстегнут, видны амулеты на золотой цепочке.

К нему обращаются почтительно и даже подобострастно, он отвечает коротко и повелительно. На меня словно пахнуло холодным ветром, свежим и одновременно несущим нечто опасное, словно тащит за собой грозовую тучу. Высокий, лет под пятьдесят, хотя могу и ошибиться, крепок и широк в кости, сухощав, толстые жилы молча говорят о силе и крепости тела. Обожженное солнцем лицо не по-степняцки удлинено, даже глаза не привычно темные, а пугающе прозрачные, словно высокогорный лед, Я присматривался к нему, чувствуя себя так, словно наблюдаю за опасным хищным зверем, что мурлычет и ласково щурится на солнце, но в любой момент может вцепиться в горло.

По виду, из того взрывного теста, которое дает Чингисханов и аттил, двигается неспешно, но энергия из него хлещет и переполняет его телохранителей.

Между бесстыдно цветущими деревьями по аллее в нашу сторону шел чем-то сильно раздраженный Ланаян, за ним едва поспевают двое стражей. Он на ходу жестикулировал, отдавая приказы, стражи кивали и что-то говорили, оправдываясь, слабыми голосами.

Заприметив меня, он взмахом руки послал их к воротам, сам подошел, нахмуренный, настороженный и злой.

— Чем-то могу помочь?

Я покосился на его начищенный панцирь, служака, таким нравится бдить и охранять, поддерживать строгий порядок.

— Можешь…

— Чем? — потребовал он.

Голос его звучал резко, хотя я видел, что начальник стражи пытается его смягчить, ссоры с диким варваром не в его интересах, напротив, его работа — обеспечить тишину и покой в саду и дворце.

— Не знаю, — ответил я откровенно. — Знаю, только что помочь может всякий.

Он посмотрел поверх моего плеча на выглядывающую рукоять двуручного меча, перевел взгляд на новенькую перевязь.

— А вы не успели помочь себе самому в городе? Вино, женщины, драки?… Меч, как вижу, выделки наших оружейников. Хорош?

— Очень, — признался я. — Чувствуется, что не воюете.

— Почему?

— Слишком хорош, — объяснил я. Он нахмурился.

— Не понимаю.

— Когда воюют, — объяснил я, — делают оружия много. И когда много — качество хромает. Этот делали неспешно, очень неспешно. Он слишком хорош, даже из ножен вынимать жалко, а то затупится.

Он кивнул.

— Да, у нас мечи такие. А как наши таверны, женщины? Я бесстыдно ухмыльнулся.

— Настоящие мужчины всегда все успевают.

Он не отводил взгляда, ветерок с моей стороны, так что почуял бы запах вина. И женщинами не пахнет в том смысле, что когда мужчина выходит от таких, по нему видно, где был и что делал.

— Вы похожи на человека, — произнес он сухо, — который успевает в самом деле. Вас устроили удобно?

Я отмахнулся.

— Нам, детям степи, удобно везде. Кто вон тот человек?

Он даже не посмотрел, куда я указал взглядом, все еще всматривался в мое лицо.

— Конунг Бадия, — ответил он негромко. Лицо стало непроницаемым, словно маска жреца из дерева. — Степной вождь племени мергелей. Довольно сильного и многочисленного, а теперь, усилиями конунга, еще и богатого.

— А что он делает здесь? Гонялся бы за козами…

Глаза начальника стражи чуть сузились, я не понял, на что так он среагировал, а ответил еще тише и после выжидательной паузы:

— Да, я вижу, вы не просто издалека, а… очень издалека. Здесь, в королевстве, уже все знают, что хотя правит Его Величество, приказы все чаще отдает Бадия. Ему в городе жить нравится больше. Вообще-то многим из кочевников это нравится, но конунг достаточно силен и отважен, чтобы осмелиться такое говорить вслух.

— Да, — пробормотал я, — по нему видно, что силен… и осторожен. Очень важное сочетание для политика.

Ланаян кивнул, и хотя выражение глаз прячет, но я заметил блеснувшие в них искорки.

— Да, ему среди вождей нет равных. К примеру, ярл Элькреф перед ним младенец.

Я пропустил мимо уже неслучайное упоминание ярла, к которому я прибыл, поинтересовался:

— А что его мергели? Еще не готовы растерзать за отступление от древних обычаев и за поклонение чужим богам?

— Кто-то готов, — ответил он осторожно, — кто-то нет.

— Почему?

— Почему нет единодушия?

— Да, — сказал я. — Как же честь рода, племени, верность отцам и традициям?

Он помолчал, вид такой, словно решает, что мне можно сказать, что еще рано, вот так и бывалые солдаты становятся осторожными царедворцами.

— Да, — проговорил он, — такие случаи бывали… в других племенах. Но конунг умен и все учел.

— Как?

— Часть старейшин, — ответил он, — сумел поселить здесь… сперва как бы временно для каких-то дел, а потом те и сами ощутили сладость жизни в большом городе.

— Я их видел, — сообщил я. — Когда ходил по городу. Выглядят, как вороны среди павлинов.

Он чуть усмехнулся.

— Вы, дети степей, выражаетесь очень образно.

— А вы?

— Мы предпочитаем точность.

— Чем здесь занят конунг?

Он ответил четко, хотя еще больше приглушил голос:

— Сейчас конунг все больше забирает власть в королевстве, хотя король, как мне кажется, этого даже не замечает.

А если и замечает, то втайне рад, что с его плеч снимают тяжесть управления.

— Или не хочет замечать, — предположил я. — Когда ничего не можешь сделать, лучше делать вид, что все хорошо. А как вам это?

Я как выстрелил вопросом, но Ланаян не повел и бровью, смотрел мимо меня на дворец, лицо ничего не выражает, в глазах снова непроницаемая завеса, лишь вздулись желваки, но это можно трактовать по-всякому.

— Я всего лишь начальник стражи, — обронил он наконец. — Я слежу за порядком.

— За старым или новым?

— Некоторые полагают, — произнес он ровным голосом, — порядки совсем не изменятся.

— Ух ты! Почему?

— Город сам всех меняет, — пояснил он все тем же чересчур равнодушным тоном.

— А как считаете вы?

Он посмотрел на меня в недоумении.

— А вам это надо? Хорошо, мое личное мнение, но только личное, если конунг возьмет власть в городе, все будет зависеть от того, как много он возьмет в город людей. Своих, кочевников.

— А в чем разница?

Он нервно дернул щекой.

— Железной рукой управляет только телохранителями. В его племени, как у вас всех, — свобода. Пока кочевники заходят в города только для торговли, они ведут себя согласно древнему Закону о Мире, что подписали после окончания первой войны города и кочевники…

— А была и вторая?

Он с досадой отмахнулся.

— Не цепляйтесь к словам. Кочевники захватили Гандерсгейм в первой и единственной войне, но договор с побежденными составили мудро. Кто их надоумил, не знаю, однако все сотни лет он устраивал обе стороны. Кочевники страшатся городов, как чумы. Кто соблазняется нашим укладом и переезжает в город, тот навсегда потерян для племени! И потому все их обычаи направлены на то, чтобы углубить между нами незримый ров. Однако, если конунг приведет в город слишком много своих людей…

Он умолк, я наконец увидел на его лице признаки сильнейшей тревоги, он даже вздохнул глубоко и чуть задержал дыхание, будто прыгал в холодную воду.

— Нарушится равновесие, — пробормотал я. — Кочевники могут не раствориться, если их будет много.

Он вздохнул, плечи опустились.

— Не знаю, я не политик. Может быть, это и хорошо?

— Что хорошего?

Он взглянул на меня искоса, но так быстро, что я едва заметил.

— Может быть, к лучшему изменится их отношение к глиноедам.

Произнес он спокойным и таким нарочито ровным голосом, что я сразу насторожился, но в лоб спрашивать — выявить свое незнание обычаев, тоже мне сын степей, я помедлил и поинтересовался еще равнодушнее:

— Какую часть нашего отношения ты имеешь в виду?

Он опустил голову, не давая увидеть выражение его глаз, нарочито помедлил, а потом рывком вскинул и остро посмотрел мне в глаза.

— Общее. В стойбище кочевников все глиноеды могут быть только бесправными рабами.

Я ощутил, как из-под меня выдернули пол. С застывшей полуулыбкой пробормотал, чувствуя фальшь каждого слова:

— А-а-а… ну, это ты преувеличиваешь немного…

Он смотрел в упор, я уже приготовился к разоблачению, сейчас он скажет, что я такой же сын степей, как он — король, придется что-то мямлить скользкое и загадочное про… например, тайную миссию по поручению заморского императора… или я здесь вроде Марка Поло… однако Лана-ян лишь сказал холодно:

— Разве в вашем племени не так?

— Гм, — сказал я, стараясь, чтобы не звучало торопливо, — тут дело в другом… Понимаешь… как бы это тебе попонятнее… Сейчас сам соображу и тебе на пальцах… Нам приходится от вас защищаться, чтобы не потерять свою исконность и самобытность! Гнить всегда приятнее и сладостнее. Для этого и стараемся не заходить в города. Но если вы сами припретесь к нам в стойбища — нам вообще конец. Потому можете у нас быть только в виде презренных рабов. Это даже не от нашей звериной жестокости — это самозащита.

Он посматривал с удивлением, словно на говорящую лошадь, варвар не должен знать ничего о самобытности, а если и догадываться, то лишь мычать и разводить руками.

— Самозащита? А что тогда нападение?

— Нападение, — сказал я, — лучшая защита. Потому когда вы явитесь в стойбище и поселитесь там, любой кочевник сможет входить к вам в дом, насиловать вашу жену и детей, а если глиноед воспротивится или просто начнет роптать — мы вправе преспокойно искалечить или даже убить по Закону Степи. Словом, живите сами и не мешайте нам жить по своим обычаям. В смысле, не демонстрируйте свои гнилые порядки перед нашим носом, потому что с горы всегда легче катиться, чем взбираться… Но вот, объясняя тебе, я и сам наконец понял! Если конунг приведет с собой слишком много народу, переварить будет трудно, так?… Город легко проглатывает одиночек, но вам не хотелось бы образования целых кварталов, где будут жить кочевники?

Он кивнул.

— Точно.

— Ты умен, — сказал я с удивлением. — А по тебе не скажешь.

Он буркнул с неудовольствием:

— Ну, спасибо.

— Ну, пожалуйста, — ответил я. — А что говорит Его Величество король Жильзак Третий?

— Его Величество, — ответил он сумрачно, — вместе с его советниками считают возможность каких-то трений в процессе переваривания исчезающе малой. Дескать, конунг цивилизован, ему не нравятся дикие обычаи племени, он очарован культурой города и горожан, он постарается побыстрее вытравить из своих собратьев кочевой дух… зато торговля точно расширится, мастерские можно поставить ближе к рудникам, изделия подешевеют, можно будет разорить соседние королевства и постепенно установить над ними свою власть…

— Да, — согласился я, — такие перспективы могут исказить… гм… перспективу. Порядки не изменились бы, даже захвати власть соседний король. Но квартал кочевников… гм… Ладно, спасибо, я кое-что понял. Буду думать.

Он сказал так же безучастно:

— Когда что-то надумаете, дайте знать.

— Зачем?

— Начальник стражи, — ответил он, — следит за порядком, если вы еще не знаете. Не только во дворце.

Я подумал, пробормотал:

— Вообще-то я больше знаток по беспорядкам, это мы все умеем лучше. Но некоторые новые порядки бывают хуже старых беспорядков.

Он промолчал, я кивнул и, не рассматривая, каким жестом ответит начальник дворцовой стражи, пошел в боковое крыло, где располагаются особо знатные гости, но на полдороге замедлил шаг, вроде бы чем-то очень заинтересовался, даже остановился, а сам продолжал исподтишка всматриваться в эволюционирующего конунга.

Придворные гнутся перед ним, как тростник на ветру, говорят много и перебивают друг друга очень не по-мужски, что лишь добавляет к ним презрения, вижу по лицу кочевника.

Спесиво-покровительственно смотрит, как сам чувствую, потому что в этой галдящей толпе угодливых существ нет мужчин, хотя все в штанах, но одежда еще не делает мужчиной, этим глиноедам недоступны радости бешеной скачки на горячем коне по бездорожью, по кручам, по вольной степи, когда земля гремит под копытами, а звездный купол неба красиво выгибается над головой…

И в то же время нельзя не признать, что живут эти городские черви очень уютно, удобно. Пребывание их на земле полно удобств и сладости, а распутные женщины городов дают больше чувственных наслаждений, чем худые и жилистые гордые дочери степей. И еда здесь разнообразнее, вкуснее и богаче, чем незамысловатая пища кочевников…

И потому, подумал я, ты готов полностью стать горожанином. Но только на своих условиях, понятно. Ты не мыслишь себя на вторых ролях, верно? А нет ли вообще желания стать королем, хладнокровно вырезав вместе с правителем и его семьей всю верхушку знати, освобождая места старейшинам и доблестным воинам, которых уже привлек на свою сторону? Почему надо ограничивать себя созданием одного изолированного квартала в городе, если можно установить жестокое правление железной руки? Ты же лучше знаешь, что этому стаду нужен строгий пастух и крепкая плеть в его руке…

В чем-то мы похожи, мелькнуло пристыженное. Я тоже… гм… В оправдание могу проблеять, что не для себя стараюсь, как этот гад, а для построения Царства Небесного на земле. А для этой великой цели можно и того… гм… под нож, если уж очень понадобится. Других заметных вариантов не будет очень долго. В то же время построение Царства Небесного ждать не может.

Конунг скрылся из виду, я пошел к распахнутой из-за жары двери дома для гостей. В черепе началась работа над новыми вариантами, в это время над головой раздался холодноватый голос:

— Герой возвращается после поисков приключений?

На цокольном балконе облокотилась обеими руками о перила принцесса Элеонора. Ее темные глаза смотрят ничего не выражающим взглядом, иссиня-черная грива волос падает на плечи крупными локонами, а переплетена настолько яркими пурпурными лентами, что трудно оторвать взгляд от дивного сочетания черного с красным.

Я вскинул голову, сейчас принцесса на две головы выше меня, лицо строгое даже не по строгости, а таким вылеплено: без привычной для женщин зализанное и милой закругленности черт.

— С вашего разрешения, — ответил я учтиво.

— И много отыскали?

— Я их не ищу, — ответил я.

— Сами вас ищут? Я пожал плечами.

— Иногда находят. — И…

— Не избегаю, — ответил я тверже. — Сразу хочу ответить, что никого не убил, не ограбил, не изнасиловал, как вы явно ждете. С вашего позволения, я пойду спать, несравненная принцесса. Надеюсь, завтра утром ярл Элькреф сумеет составить ответ.

Ее лицо передернулось, никто не смеет разговаривать вот так, когда оказывают высокую честь общения с высокорожденными, но совладала с собой и проговорила ледяным голосом:

— С вашей стороны было очень неосмотрительно вступиться за ту женщину.

— Какую?… Ах да, ну и мелочный вы человек… в смысле, помните такие мелочи. Почему неосмотрительно?

— Вы побили челядь, — обронила она еще холоднее, заметив, но не акцентируя не совсем честный намек на мелочность. — Ведь если бы со стен спустились воины…

Я учтиво поклонился.

— Можете пригласить. Обещаю, ваш сладкий сон будет испорчен.

— Что вы имеете в виду?

— Умение красиво махать мечами здесь, во дворе, — ответил я, — это не то, что в кровавых битвах с сенмарийскими рыцарями. А я могу перестать себя сдерживать. Она помолчала, взгляд стал серьезным.

— Да, в вас чувствуется эта отвратительная жажда не только бить, но и… убивать.

— Путь воина, — возразил я гордо. — Убивать нужно с первого удара. Второго может не быть.

— Все кочевники — дикари, — сказала она с отвращением. — Вы все полуголые, это отвратительно, и не расстаетесь с оружием.

Я возразил миролюбиво:

— Цивилизованного человека раздеть хотя бы до пояса и дать в руки меч — тоже станет дикарем. Не только с виду.

Она воскликнула с возмущением:

— Ни за что!

— Уверены?

— Элькреф, — произнесла она твердым голосом, — никогда не выйдет на улицу с обнаженным торсом. И не возьмет в руки оружие!

— Да-да, — согласился я, — он художник, я уже знаю. Но художники могут рисовать только в случае, если кто-то держит по мечу в руках. За себя и за того парня. Который художник.

Она помолчала, лицо оставалось неподвижным, потом тряхнула головой.

— Впрочем, это ваши обычаи… Я в них не вмешиваюсь.

А вы не должны вмешиваться в наши!

Я изумился.

— Я? Вмешивался?

Она произнесла надменно:

— И все-таки… та женщина виновата. Вы зря за нее вступились. Во-первых, она негодная прачка. Во-вторых, это наши обычаи.

— Настоящий мужчина защитит даже простую прачку, — с достоинством сообщил я, — если она молода и красива.

Она поморщилась.

— Как избирательно!.. А не молодые и не красивые ли шены вашей благородной защиты?

Я вздохнул.

— Нет. Их защищаем тоже. Уже по долгу.

— А молодых и красивых? — допытывалась она.

— Их и по долгу тоже, — отрезал я. — Но красивых всегда защищают охотнее. Искреннее! Но я в любом случае, когда вижу обижаемую женщину, забываю все басни о равноправии полов!..

Она вскинула брови.

— О равноправии… чего-чего?

Я отмахнулся, напоминая себе, что не стоит заводиться. Женщины с таким липом обладают и сильным характером. А это значит, им хрен что вдолбишь.

— Не важно, — сказал я почти мягко. — В нашем племени женщины добились равных прав с мужчинами. Тоже ездят в седле, стреляют из луков и даже орудуют мечами.

А также имеют право обсуждать воинские вопросы наравне с мужчинами. Но все равно знаем, что они слабее, и потому защищаем… даже если и обижаются.

Она рассматривала меня очень внимательно, словно пыталась отделить правду в моих словах от красивой брехни.

— Странно, — произнесла она. — Я бы не обижалась.

Хотя… нет, не знаю.

Я смотрел на нее и раздумывал, почему принцессы почти всегда красивее простолюдинок, это же несправедливо… хотя и объяснимо: на вершину власти пробиваются самые жизнеспособные, сильные, неутомимые, умеющие еще и очаровать умением говорить, держаться, увлечь за собой массы.

У таких, понятно, и дети в родителей. Сыновья сильны и отважны, хотя обычно и красивы, но на это обращаем внимание мало, а дочери красивы. Это тоже понятно, уродину король не возьмет в жены.

И потому когда появляется эта Элеонора Гордая, ее подруги тускнеют, как луна и звезды перед восходящим солнцем.

Она обратила внимание, что я смотрю на нее так, как и положено смотреть на женщину: с восторгом, мол, ты самая красивая на свете, хотя я чувствовал, что притворяться не приходится.

— Что-то не так? — поинтересовалась она.

Я покачал головой, не отрывая от нее взора.

— Нет-нет, все так. Просто я на миг подумал, что делает в этом болоте такая сильная и красивая женщина, как вы.

У вас есть характер! И красота настоящая, а не сю-сю, ням-ням, паря-патя. Такой красоты достойны только настоящие мужчины. Только они способны ее оценить… Но есть ли такие в вашем королевстве?

Она нахмурилась, польщенная и обиженная одновременно.

— Наше королевство, — сообщила она сильным и красивым голосом, в котором много от рычания львицы и совсем нет милого чириканья, чего всегда ждем от женщин, — самое крупное в Гандерсгейме… Или одно из самых крупных. Так что ни одна женщина здесь мужским вниманием не обижена.

Я кивнул, принимая, пусть так, сказал медленно, круто меняя тему:

— Я сюда ехал мимо дивной такой красивой горы с отвесными стенами, словно их отрезал тесаком неведомый бог. Это совсем недалеко от городских стен… Что-то я о ней слышал… но не вспомню.

Она нахмурилась, это выглядит впечатляюще, лицо сразу стало злым и жестоким, а в темных как ночь глазах заблистали грозные молнии. Голос стал сухим и с металлическим оттенком:

— Башня мага.

— Догадываюсь, — сказал я. — Что-то все они, как вороны, выбирают деревья повыше.

Жестокая улыбка промелькнула на губах и тут же пропала.

— Не любите магов?

— Кто их любит? — спросил я.

Она пожала плечами.

— Большинству безразличны. Я тоже не обращала внимания на их существование, пока…

Ее лицо стало еще злее, белые зубы хищно блеснули, прикусив губу. В темных, как лесные озера, глазах появилось нехорошее выражение.

— Чем-то задели? — спросил я сочувствующе. Она процедила сквозь зубы:

— Этот маг отобрал у меня Камень Рортега!

— Волшебный?

— Нет, — ответила она с оттенком презрения. — Почему обязательно волшебный? Насколько я знаю, просто фамильная ценность, передается из поколения в поколение. Считается, что приносит счастье. Какого-то особого счастья не было, но камешек очень красивый. Багровый такой рубин в виде головы дракона. Я его носила на груди. И цепочка к нему старинная, из серебра древней работы, очень красивая… И добро бы отобрал сам маг, а то — его ничтожный ученик!.. Ненавижу магов.

— Да, — согласился я. — Мы просыпаемся, когда на конечности начинают наступать лично нам. Спасибо за изысканную беседу, Ваша светлость!.. Я буду думать о ваших словах всю ночь.

Я поклонился и удалился, весь из себя почтительность, нарушив сразу два правила: ушел, не испросив разрешения у лица благородного сословия, да еще какого благородного, к тому же — не дождавшись, когда женщина отпустит меня сама.

Пусть, мелькнула мысль. Хорошо быть варваром, небритым героям все можно.