"Дональд Гамильтон. Группа ликвидации (Мэттью Хелм)" - читать интересную книгу автора

своих сторожей - на этот раз они позволили мне это сделать, - бросился
защищать ее от очередного надругательства.
Двое двинулись мне навстречу, и я вновь получил отличную возможность
нанести им телесные повреждения. Я проигнорировал эту возможность,
яростную атаку в ковбойски-кулачном стиле. Не сомневаюсь, на свете есть
немало людей, которые многого могут добиться с помощью своих кулаков - к
примеру, Джо Луис. Но я предпочитаю ввязываться в драку, вооружившись
свежеиспеченным пирогом или добросовестно приготовленным гамбургером.
Кулаком невозможно нанести ощутимый урон - по крайней мере, я не способен
на такое. И когда бьешь кого-то кулаком, черт побери, костяшки пальцев
потом ой как болят! Но сегодня я играл роль буйного американца, чуть что
пускающего в ход кулаки, и у нас получился впечатляющий бой над
распростертым телом Сары Лундгрен. Где-то к середине раунда она кое-как
поднялась на ноги и попыталась было убежать, хромая (в темноте она
потеряла одну туфлю на высоком каблуке), но была тотчас поймана одним из
зрителей, наблюдавшим за ходом нашего поединка.
Меня снова скрутили - держать меня опять пришлось двоим: в эту ночь я
превратился в разъяренного тигра, - а тем временем человек, преградивший
Саре путь к бегству, передал ее двум другим сторожам, которые столкнули ее
обратно к нему. Он "зевнул" - она рухнула, споткнулась о бордюр тропинки и
неловко села на камни. Они засмеялись, подтрунивал надо мной и приглашая
прийти к ней на помощь, а сами подняли ее и начали перебрасывать друг
другу, пока она опять не упала, рыдая, к моим ногам.
Я отчаянно боролся со своими конвоирами. Я осыпал их проклятиями на
английском, потом перешел на испанский. Я наградил их парой шведских
ругательств. Потом удостоил яркими эпитетами на привычном мне еще со
времен войны французском и немецком. Я себя выдавал, не таясь. Будучи
фотографом-дилетантом, я не мог знать всех этих ругательств на иностранных
языках. Но моя "крыша" и так уже разлетелась в клочья, и разворачивающийся
на моих глазах ужасный спектакль буквально сводил меня с ума.
Само собой, эта женщина ничего для меня не значила. Я ей ничем не был
обязан, у меня не было причин питать к ней теплые чувства, но зато были
некоторые основания испытывать к ней неприязнь. Конечно, если бы я хоть на
секунду мог подумать, что после сегодняшней ночи она будет искалечена,
ранена или убита, все было бы иначе. Но мы же просто играли в бирюльки и
все это, несомненно, было просто детской возней - вроде той, что затеял с
ними я - только, может быть, чуточку в более щадящем режиме. Они мутузили
ее, и это выглядело страсть как жестоко, но я заметил, что ни один из них
ни разу ее по-настоящему не ударил и не причинил ей боли. И между взрывами
ругательств и в краткие мгновения передышки я наблюдал за ее истязанием с
каким-то клиническим интересом хирурга и, допускаю даже, с неким
извращенным удовольствием.
То есть меня-то эти добрые люди совсем не щадили. И если фигура
истерзанного покорного мученика внушает возвышенные чувства, то в
надменно-щеголеватом мечтателе, которому дали по носу, всегда есть нечто
комичное. Вид Сары Лундгрен - этого воплощения строгих моральных
принципов, которая на дух, видите ли, не переносит насилия и
кровопролития, - без шляпки и без туфель, перепачканной влажной землей и
глиной, в своем дорогом костюме с оторванными пуговками и треснувшими
швами, с содранными в кровь коленками, проглядывающими сквозь дыры на