"Петер Хандке. Учение горы Сен-Виктуар (Тетралогия-2)" - читать интересную книгу автора

спокойно пребывать и дальше во внешнем мире (в цвете и форме). Вина падет на
меня только в том случае, если я, ввиду опасности снова замкнуться,
добровольно откажусь от присутствия духа, длить которое можно всю жизнь.
В одном рассказе, который я написал полдесятилетия тому назад, земля,
совершенно плоская и ровная, вдруг начинает дыбиться и подступает так близко
к герою, что кажется, будто она сейчас его вытеснит. Передо мною же
по-прежнему стоял совсем другой, не выпуклый, а вогнутый, растянутый,
избавленный от давления и освобождающий тело мир 1974 года - мое открытие,
которым я хочу поделиться: зонтичные пинии и радость бытия - вот
единственная реальность, которая считается. Во всяком случае, зонтичные
пинии оказались весьма полезными в тех случаях, когда внутреннее
пространство чужих домов начинало вздыбливаться, словно вытесняя меня, -
пусть это повергало то и дело саму персону того прежнего мира в
рассеянно-растерянное состояние (в чем есть и своя собственная вина).

Неужели действительно только тогда завязалось во мне все это? Разве я
не мог помыслить себе разумную радость уже много раньше, при виде других
южных деревьев? А те темные кипарисы летом 1972 года в Югославии: что это
было такое, что с каждым днем поддавалось все больше и больше, пока наконец
у кого-то не распахнулись руки? (Сюда же относится и шелковица, в тени
которой мы часто сидели, и белый песок под ней в сочных красных крапинках от
упавших плодов.) Тогда произошло преображение. Тот человек, которым я был,
стал большим и одновременно ему неудержимо хотелось оказаться на коленях или
вообще лежать вниз лицом и быть для всех и вся - никем.
Преображение было естественным. Это было желание примирения, которое,
говоря словами философа, проистекало из "алкания алкания другого", и это
желание казалось мне реально-разумным, так что я решил отныне считаться с
ним и при работе с текстом.
Вместе с тем это были скверные времена. (Моя мать, движимая страхом
смерти, взывала о помощи и слала письма, на которые я не знал что отвечать.)
Мне ничего не оставалось, как снова начать прорисовывать взглядом на зелени
кипарисов магические знаки, какие вырезают на деревянных саркофагах.
"Погружаться в каждую вещь, как в сон" - эта максима писательства прослужила
довольно долго: представлять себе постигаемый предмет так, словно видишь его
во сне, будучи уверенным, что только там он является во всей своей сущности.
И тогда предметы обстают пишущего тихой рощей, из которой уже трудно
выбраться в жизнь. Он видит сущность вещей, это правда, но только не может
ее никому передать; он упрямо пытается ее удержать, но одновременно теряет
уверенность в себе. - Нет, магические картины, - включая и узоры в
кипарисах, - это не те картины, которые мне нужны. В своей сердцевине,
внутри, они заключают отнюдь не мирную пустоту, в которую я уже никогда не
вернусь по собственной воле. Только вовне, в красках дня, - только там я
есть я.

Государство называют "суммой норм". Я же считаю себя приписанным скорее
к царству форм, нежели к иному правовому порядку, в котором "подлинные
идеи", как говорит философ, "совпадают со своими предметами", а каждая форма
наделена властью примера (даже если сами художники в современных
государствах являют собою "полутени, а нынче, в настоящую эпоху, и вовсе
превратились в бессущностные призраки").