"Марк Харитонов. Способ существования (Эссе)" - читать интересную книгу автора

ми по пути из магазина, где только что выстоял с карточками долгую
очередь за хлебом. Группу вела низкорослая женщина с винтовкой, плен-
ные шли нестройной толпой, и такой у них был жалкий вид, что помню
свою презрительную мальчишескую мысль: "Вояки! А весь мир покорить хо-
тели!" Один, поравнявшись со мной, жалобно попросил: "Брот, брот! Хле-
ба!" И я ему кинул маленький довесочек.
Я-то под немцами не жил, враги были для меня абстракцией, и нена-
висть к ним была отвлеченной.
А несколько лет спустя на станции Лосиноостровская, куда мы к тому
времени переселились, я видел других заключенных: на путях остановился
состав с зарешеченными товарными вагонами. Из-за решеток смотрели ли-
ца, и я смотрел на них с любопытством. Преступники. Уголовники. Предс-
тавление об иных заключенных тех лет в моем сознании отсутствовало на-
чисто - родители сумели отгородить меня от этого знания. Сейчас даже
удивительно, как это удалось - им, школе, обществу.
Наша ностальгия по детству отравлена нечистой совестью. Когда мои
сверстники, а тем более люди постарше перебирают сладостные московские
впечатления о первом послевоенном мороженом или о "микояновских" тво-
рожках в лубяных коробках, пионерские восторги и мечты о полюсе -
трудно теперь отвлечься от мысли, что в то же время, в те же дни, часы
и ночи почти по соседству люди страдали и умирали от пыток, истощения,
голода, издевательств.
Я помню, как с удовольствием принял известие об аресте врачей. "Бе-
рия взялся за дело", - сказал я, мальчик, читавший газеты и знавший,
что Берия только что объединил под своей властью МГБ и МВД. Я не понял
тревоги мамы - она только покачала головой и проговорила: "Что теперь
будет?"
Мне было пятнадцать с небольшим, и я мог бы сказать с полным пра-
вом, что ничего не знал, ничего не понимал. Даже в семьях, где были
арестованные, ухитрялись держать детей в неведении. В каком же смысле
можно говорить сейчас о своей вине, об ответственности поколения за
происходившее при нас?
Ссылка на неведение в таком возрасте вряд ли может все объяснить.
Чтобы настолько ничего не замечать и ни о чем не задумываться, нужны
были какие-то личные качества: несмелость ума, податливость совести,
бессердечность, жестокость, трусость; тут уж не отвертеться. Разве не
бессердечным (по меньшей мере) было мое удовлетворение арестом врачей?
И постыдней незнания - что при виде арестантов не шевельнулось у меня
ни жалости, ни сочувствия; любопытство, с каким я на них смотрел, было
холодным, отчасти брезгливым; было жестокое чувство справедливости
происходящего и своего превосходства: я-то был не преступник.
Не говорю о старших своих современниках, которым стоило бы глубже
копнуть подоплеку бесспорно имевшей место искренности и убежденной ве-
ры. Не говорю о варианте откровенной подлости, лживости, трусости,
шкурничества. Но с какого-то возраста и наше детское алиби перестает
срабатывать.
Однажды ночью в нервном отделении Морозовской больницы, где я лежал
с туберкулезным менингитом, поднялся необычный переполох, от которого
я проснулся. Мимо наших стеклянных боксов проносили новенького мальчи-
ка. Его сопровождала мать, молодая яркая дама, и отец, особенно мне