"Брет Гарт. Трое бродяг из Тринидада (Авт.сб. "Трое бродяг из Тринидада") (Детск.)" - читать интересную книгу автора

какую-то чисто человеческую подавленность. Он один не мог примириться с
тем, что им приходится прятаться, не мог примириться с мучениями, которые
люди безропотно переносили! Когда до места, где они проходили, доносились
какие-нибудь запахи или звуки, неуловимые для человеческих чувств, пес,
ощетинившись, начинал хрипло рычать и задыхаться от ярости. Им все было
так безразлично, что они не замечали даже этого; но нельзя было не
заметить, что на вторую ночь пес внезапно исчез и через два часа вернулся
с окровавленной мордой, - он был сыт, но все еще дрожал и хрипло ворчал.
Только наутро, ползая на четвереньках по жнивью, они наткнулись на
изуродованный, растерзанный труп овцы. Они молча переглянулись: оба
понимали, что означал для них этот разбойничий поступок. Он означал опять
крики "лови!" и погоню. Он означал, что их голодный товарищ помог туже
стянуть вокруг них сеть. Индеец что-то пробурчал. Ли Ти безучастно
улыбнулся; но с помощью ножей и просто руками они довершили то, что начал
пес, и разделили с ним вину. Язычники, они не могли принять на себя
моральную ответственность более подходящим, с христианской точки зрения,
способом.
Ли Ти привык питаться рисом и переносил лишения тяжелее. Его обычное
безразличие возрастало, появилась вялость, которая Джиму была непонятна.
Не раз, когда он возвращался после отлучек, Ли Ти лежал на спине и смотрел
вверх остановившимся взглядом, а однажды издали Джиму показалось, что над
местом, где лежал китайчонок, поднимается призрачный легкий пар; когда он
подошел ближе, пар исчез. Он попытался растормошить Ли Ти, но тот еле
ворочал языком, а его дыхание отдавало запахом какого-то снадобья. Джим
оттащил его в более укромное место, в чащу ольшаника. Это было опасно:
чаща была недалеко от проезжей дороги, но в затуманенном мозгу Джима вдруг
возникла смутная мысль: хотя оба были бесправные бродяги, Ли Ти мог
предъявить больше претензий к цивилизации - ведь его соплеменникам
позволяли жить среди белых, их не загоняли в резервации, как соплеменников
Джима. Если Ли Ти "много больной", может быть, другие китайцы найдут и
выходят его. Ли Ти, ненадолго придя в себя, сказал: "Мой умилать... как
меликанский мальчик. Твой умилать то же самый", - и продолжал лежать с
тусклым, остановившимся взглядом. Джима все это не испугало. Он приписал
состояние Ли Ти чарам, которые по его просьбе наслал какой-нибудь из его
богов, - он сам когда-то видел, как колдуны этого племени впадали в
таинственное оцепенение, - и был рад, что мальчик больше не мучается. День
близился к вечеру, а Ли Ти все спал. До слуха Джима донесся звон церковных
колоколов: он понял, что сегодня воскресенье - день, когда констебль
прогонял его с главной улицы; день, когда лавки были закрыты, а салуны
торговали спиртным только через задние двери; день, когда никто не
работает, и потому - этого Джим не знал - день, который изобретательный
мистер Скиннер и несколько его друзей сочли особенно удобным и подходящим
для облавы на беглецов. Колокольный звон ничем не намекал на это, однако
пес тихо зарычал и насторожился. А затем Джим услышал другой звук -
далекий и неясный, но он вернул блеск его потухшим глазам, оживил его
неподвижное, аскетическое лицо и даже вызвал краску на его выступающих
скулах. Он лежал на земле и, затаив дыхание, прислушивался. Теперь он ясно
слышал. Это кричал бостонский мальчик. Он кричал: "Джим!"
Огонь в его глазах померк, когда он со своей обычной медлительностью
встал и направился туда, где лежал Ли Ти. Он стал трясти его и несколько