"Михаил Харитонов. Зимы не будет " - читать интересную книгу автора

шкраб выступал перед рабочими коллективами с лекциями о Шекспире и
Кристофере Марло, он умудрился ни разу не зайти в цех. Кстати, чудовищное
слово - "шкраб", сокращение от "школьный работник" - Виталий Игнатьевич
воспринимал почти без эмоций, полагая, что подобная мерзость долго не
протянет, и сдохнет сама. В отличие от живучих уродцев "Ленинграда",
"СССР", или, не к ночи будь помянута, "ЧК". Эти косорылые словечки были
слеплены с большим запасом прочности. Шпулин чуял за ними какую-то
отвратительную бесовскую живинку.
Вообще-то выступать перед рабочими ему нравилось. Спервоначала,
конечно, странная большевистская блажь - сгонять пролетариат слушать лекции
об искусстве - показалась Виталию Игнатьевичу типичнейшим примером метания
бисера перед свиньями. Но потом он убедился, что рабочие слушают хорошо,
глупых вопросов не задают, а главное - говорить можно о чём угодно. Через
некоторое время Шпулин научился вообще отключаться от происходящего: всё
шло само, как та самая дубинушка зелёная, которой полагалось почему-то
"ухнуть". Жаль, что в юном возрасте Виталий так и не добился от папы
удовлетворительных разъяснений насчёт дубинушки, а теперь уже и поздно
было: папа успел помереть, от банальной инфлюэнцы, у большевиков в
очередной раз кончились лекарства... Мама на похороны не пошла. К тому
времени она вбила себе в голову, что её муж виноват перед семьёй - дескать,
в девятнадцатом году он так и не решился эмигрировать вместе с Кулешовыми.
Кулешовых Шпулин помнил очень хорошо: в их загородном доме мама с
папой были "гостями жданными, желанными". Так говорила бабушка Вера -
всплёскивая руками и порывисто обнимая молодую и красивую маму. Когда это
было? Сырой весенний ветер дует в лицо, выворачивая из сложной маминой
причёски шляпку с ленточкой, небрежно приколотую шпилькой. Шляпка, медленно
кувыркаясь, катится по воздуху, держа курс на кусты крыжовника. Маленький
Виталик, морща лобик, соображает, что лучше бы шляпке лететь левее, в
крапиву - тогда всё вместе сложилось бы в "метафору социальных отношений".
Откуда это? Ах, да: про социальные отношения разговор был вечером, на
веранде, за чаем. Папа пытался раскурить сигару на ветру, получалось плохо,
а в это время маленький господин Марк Иосифович Кулешов, смешно подпрыгивая
и размахивая руками, цитирует Прудона про собственность и кражу, а потом
говорит о Петербурге. "Этот дивный город заброшен в дикие злые пространства
России, как французская какая-нибудь галантерейная вещь - в крапиву".
Шляпка всё же приземлилась за два шага до переплетённых зарослей,
шляпка благополучно спасена, и мама потом ходит в ней весь вечер, загадочно
улыбаясь.
Ах, когда же это было? Память вытягивает из своего альбома жаркий
полдень. Маленькая Муся Кулешова трогает пальчиком западающий зуб
фортепьянной клавиатуры, вызывая к жизни низкое тягучее "до"
субконтроктавы. "Ду-у-у-у-у-у". Бессмысленный сладкий звук плывёт над
садом.
Цветут дикая мальва и желтые ирисы на болоте. Мяч улетел за изгородь.
Бабушка Вера принесла в сад ленивую серо-белую кошку.
А вот и конец нежной дружбы: Муся на вокзале. Повзрослевшая, стройная,
она встаёт на цыпочки и целует Виталия в рыжую бровь. "Едем через
Финляндию" - говорит где-то за кадром невидимый глазу господин Кулешов. "Мы
приедем, когда в России кончатся большевики" - шепчет Муся, и целует его
ещё раз, - по-настоящему, в губы, крепко... Она приедет, шепчет он, она