"Михаил Харитонов. Конец прекрасной эпохи " - читать интересную книгу автора

Деловые качества его были таковы, что однажды самому Пьеру Бурдье,
известному на весь мир выжиге и спекулянту, пришлось поджать хвост и
убраться с южно-американского рынка (где как раз вступило в силу
аргентинско-бразильское торговое соглашение) несолоно хлебавши, когда там
появился со своими капиталами Остензон. О настоящих размерах его состояния
ходили легенды.
При всём том в личном смысле Лев Генрихович был милейший человек, и, к
тому ещё, первейший благотворитель и филантроп. Единственно что за ним
водилось предосудительного, так это его крайняя нелюбовь к духовному
сословию, впрочем, по-человечески понятная: бывшая супруга Льва
Генриховича, Нина, сделала ему немалый афронт, а именно - против воли мужа
бросила дом и подвизалась в Новопечерске при некоей "старице Синклитике", в
миру более известной как Жанна Пферд, в прошлом известной трибаде, и в
новом своём положении отнюдь не излечившейся от противуестественного
влечения к своему же полу... Впоследствии госпожа Остензон самовольно
покинула Новопечерск (как говорили злые языки, на почве женской ревности:
старица увлеклась другой), бедствовала, и даже пыталась списаться с мужем,
чтобы тот или взял её обратно в дом, или хотя бы назначил достаточное
содержание. Лев Генрихович поступил удивительным образом: рассчитав всю
сумму содержания на десять лет вперёд, выдал своей бывшей супруге все
деньги единым чеком, поставив при том условие гражданского развода, и что
эти десять лет она никаким образом не будет его беспокоить. Расчёт оказался
верен: Нина промотала весь свалившийся на неё капитал в полгода, после чего
попыталась опять получить что-нибудь с мужа. Господин Остензон, однако,
никаких её претензий не пожелал и слушать, ссылаясь на прежний уговор. Нина
ещё покрутилась в Москве, просадила остаток денег, после чего съехала из
Первопрестольной незнамо куда. С тех самых пор Лев Генрихович жил бобылём -
хотя в последние месяцы неоднократно бывал замечен в обществе некоей
белокурой певички из "Оперы-Палас".
"Акула" сидел за обычным их столиком в малой зале (там собиралась
только публика соответствующего калибра) и со вниманием разглядывал
изящный, розового резного стекла, бокал для хлебного вина. Такие бокалы
вошли в обиход, как это обычно у нас происходит, под французским влиянием:
модные парижане, в последние годы изрядно пристрастившиеся к употреблению
ирландских уиски и русских водок, привнесли в эти простые занятия толику
галльского изыска, введя в употребление так называемый la coupe courte:
особую рюмку с невысокими краями и специальным стеклянным шипом на боку,
для кусочка сыра или оливки, или иной лёгкой закуски.
- Ага, Ипполит Мокиевич, дорогой! Вот радость-то, - просто и искренне
сказал Лев Генрихович, вставая из-за стола. Они обнялись. Остензон был
высок, широк в кости, но по сравнению с Крекшиным казался худощавым. Белое,
гладко выбритое лицо его с маленькими, но чрезвычайно живыми и
проницательными глазками лучилось довольством и расположением. Крекшин,
правда, помнил, как благообразный Остензон с тою же доброжелательность в
облике подписывал соглашение об исключительных поставках горячекатаной
рельсы для Каирско-Кейптаунской Железнодорожной компании, впоследствии ту
компанию и разорившее. Но то был, как говорят во втором, заатлантическом,
отечестве Льва Генриховича, "business". Это как в картах: сколько продул,
столько и изволь отстегнуть, или уж не садись за тот столик, где играют
по-крупной.