"Еще один круг на карусели" - читать интересную книгу автора (Терцани Тициано)

Пришедший тем же путем

Путешествия… Главная радость в моей жизни. Мальчишеская мечта превратилась в ремесло, в образ жизни. Вечно одно и то же, хотя и всякий раз по-новому: собираешь чемоданы, уезжаешь, потом пишешь о том, что видел. Но в чем же смысл всех этих скитаний? Честно говоря, я никогда над этим не задумывался.

Сейчас, когда я сидел на террасе отеля в Бенаресе и глядел на вечное течение священного Ганга (и на другой, столь же непостижимый, древний и вечно обновляющийся человеческий поток), этот смысл был для меня ясен. Причина, заставлявшая меня постоянно перемещаться в пространстве, постоянно скитаться в поисках чего-то, была проста: у меня не было ничего внутри. Я был пуст, пуст как губка, готовая впитать все, что угодно. Если бы я не путешествовал столько, мне нечего было бы сказать, нечего поведать людям, не о чем было бы размышлять.

Путешествия возбуждали меня, тонизировали, давали пищу для раздумий, заставляли жить. Приезд в новую страну, в дальние края всегда оборачивался влюбленностью; чувства переполняли меня. Я помню все, будто это было вчера: вот я впервые пересекаю границу — мне было тогда пятнадцать, и я отправился в Швейцарию подзаработать в кафе мойщиком посуды. Вот несколько лет спустя я в одиночку еду на машине через всю Южную Африку; а вот мой первый день в Сайгоне, вид на Ангкор-Ват, приезд в Самарканд, в Кашгар, путешествие верхом по Ло-Мантангу, столице королевства Мустанг. И каждый раз ощущение открытия.

А теперь? В чем-чем, а в этом смысле химио- и радиотерапия не изменили меня. Более того, они подталкивали взяться за старое. Раньше я ездил по свету в поисках приключений и идей; теперь я искал целителя, траву, магическую формулу, чудо, средство от моей болезни. Но делал я это прежним способом — во внешнем мире, шатаясь по белу свету. «Это свойственно человеку, — говорил я себе. — Человек всегда ждал, что где-то далеко — в другом месте или в другом времени — есть ключ ко всем тайнам. Дело только в том, чтобы отыскать его, возможно, он скрыт в пещере или в саркофаге фараона, захоронен под песками пустыни или среди руин Атлантиды в бездонной глубине океана».

И время от времени кто-то, рискуя всем, пускается на поиски. И в каждой культуре есть миф о страннике божественного происхождения, пропавшем без вести и возвращающемся домой после долгих скитаний. Как Гильгамеш, шумерский бог, который непрерывно путешествует, чтобы не умереть; или Улисс, вознамерившийся зайти за Геркулесовы столпы — последний рубеж известного тогда мира.

Путешествие всегда рассматривалось как средство для духовного роста, считалось, будто перемещение тела облагораживает душу. В Индии говорят, что «садху», блаженные нищие, должны быть подобны воде в постоянном движении, чтобы не «застояться».

Наверное, и я бы в свое время «застоялся», если бы не двигался.

Но теперь? Еще в Какинаде я задавал себе вопрос, не может ли случиться так, что, продолжая путешествовать, я с каждым разом буду открывать все меньше. Время от времени у меня даже возникало впечатление, что прежняя радость странствий потеряла свою былую звонкость; теперь она звучала глухо, как разбитая, но склеенная китайская ваза. Да и куда мне ехать? Вернуться ли назад, в мою прежнюю жизнь, как советует «регрессивная терапия» доктора Брайана Вейсса? По его мнению, такая болезнь, как у меня, уходит своими корнями в травму, полученную несколько веков тому назад. А не предпринять ли «астральное путешествие», вроде тех, что мы совершали с Никой по Флоренции? Вот о чем я прочитал в одной из книг «нью-эйдж». Через бразильских целителей можно попасть в находящуюся вне пространства «Астральную больницу» и там совместными усилиями великих врачевателей всех направлений и всех времен получить «персонализированное лечение на основе красок, запахов, звуков и лазерных лучей».

Может быть, я просто устал, но мысль о том, что пора бы остановиться, больше уже не отпугивала. Я отдыхал в отеле «Гангз Вью» после очередного, неизвестно какого по счету путешествия и доверился заботливому хозяину, который, начав свой день в маленькой молельне в честь бога Ханумана, Властелина Обезьян, остальное время уделял постояльцам, развлекая их ученой беседой, угощая нехитрой, но здоровой вегетарианской пищей, а также советами и вечерней игрой на ситаре.

Мне это было нужно. На этот раз я приехал из штата Бихар, одного из самых красивых, но при этом грязного и ужасающего. Земля, на которой когда-то процветали богатые республики и великие империи, управляемые мудрецами, сейчас превратилась в одно из беднейших мест в стране, где царит бандитизм и насилие. Но Бихар был колыбелью буддизма, потому я туда и поехал.

Я посетил Раджгир, где на холме Стервятников сохранились пещеры; там Будда и Ананда уединялись для медитаций. Я побывал на развалинах Наланды — прославленного буддистского университета, святилища духовной жизни целой эпохи; отсюда в период между IV и XIII веками от Рождества Христова вышли самые великие философские умы Азии. Позже мусульмане стерли Наланду с лица земли, истребили десять тысяч преподавателей и студентов и вынудили буддизм искать убежища за Гималаями — в Тибете и Китае, а потом и в Японии.

Затем я побывал в Бодхгайе, где под дожившим до наших дней деревом Будда достиг просветления. Оттуда я направился в Бенарес. Водитель дожидался рассвета — боялся разбойников, которые, по его словам, в темноте останавливают и грабят машины.

Я хотел своими глазами повидать святыни буддизма, чтобы почувствовать их «spiritus loci». Чтобы увидеть своими глазами тот клочок равнины меж семи холмов, где 2 500 лет тому назад родилась легенда, изменившая ход истории человечества, подобно сказаниям о Моисее, Иисусе и Магомете.

Шаг за шагом я хотел пройти путем Будды, потому что его история — тоже история странствия. Этот путь начался от самого материального в личности, его тела, и пришел к абсолютной духовности нирваны. И этот миф — видимо, благодаря созвучию с какими-то нашими безотчетными чувствами — и по сей день не теряет своей силы.

Сиддхартха Гаутама был принцем. Он был молод, богат и счастлив. У него была прекрасная жена, которая подарила ему сына. Отец принца происходил из рода Шакьев и был владыкой маленького царства. Гаутаме предстояло унаследовать его трон, и он жил, не ведая забот и огорчений. Но однажды, впервые покинув дворец, принц встречает сперва больного, затем старика и, наконец, покойника и понимает, что человеческое тело — и его собственное тоже — источник не только радости, но и боли.

С тех пор эта мысль не оставляла его. Она побудила его покинуть жену, сына и царство, полностью изменить свою жизнь и пуститься на поиски пути к избавлению от страданий — не только для себя самого, но и для всего человечества. Вначале он полагал, что виной всему тело, и попытался отрешиться от него, не прислушиваясь к его потребностям в еде, воде, одежде. Шесть лет кряду он жил в лесу как отшельник, съедая лишь по зернышку риса или кунжута в день. Но, превратившись в живой скелет (таким изможденным изображали Гаутаму создатели самых прекрасных, хватающих за душу статуй из Гандхары), едва держась на ногах и чувствуя, что сознание его вот-вот покинет, он понимает, что не заботиться о теле означает не заботиться о духе и что немощь мешает ему медитировать. Тогда он решает вернуть себе здоровье. Кормясь подаянием, в молчании продолжил он свои поиски. Однажды, присев под деревом — тем самым, которое стало «деревом просветления», — он твердо решил не вставать, пока не найдет ответа. Искушений у него было множество, ибо дьявол был силен и коварен, но ему удалось устоять перед всеми, включая самое последнее — когда ему явились три прекраснейших танцовщицы, которые пытались соблазнить его.

На рассвете он победил. «Теперь я знаю все, что следует знать, у меня есть все, что следует иметь. Мне ничего больше не нужно», — сказал он. Коснувшись пальцами земли, он призвал ее в свидетели своего «Просветления».

Семь недель подряд принц, ставший теперь Буддой, «Просветленным», или «Пробудившимся», сидел под деревом, которому стольким был обязан, потом отправился на окраину Бенареса и там впервые, в присутствии пятерых учеников, привел в действие колесо Закона. Он начал наставлять людей, объяснять им, что между слепой гонкой за телесными наслаждениями и аскетическим отказом от собственного тела и всего остального есть некий Срединный Путь, который ведет к отрешенности от страстей, к внутреннему покою, а следовательно, и к избавлению от страданий. Это путь дхармы — путь правильного взгляда, правильной речи, правильного действия, правильного старания, правильной жизни, правильного стремления, правильного внимания и правильной концентрации.

Каким именно стало для Будды Просветление, осталось тайной. Он никогда не говорил об этом с определенностью. Слова не всегда способствуют пониманию. Каждый должен пройти через этот опыт самостоятельно. Он указал Путь, а другим предстояло его пройти.

Во всех историях из жизни Будды он предстает как человек здравомыслящий, противник догм и слепой веры. Когда один неустанно вопрошающий ученик выпытывал у наставника, есть ли душа до рождения, Будда рассказал притчу о воине, пронзенном стрелами. Друзья спешат поскорей отнести его к лекарю, чтобы тот вытащил стрелы и спас раненого, но воин противится. Он предпочитает узнать, кто и почему в него стрелял. Этим Будда хочет растолковать ученику, что его вопрос неважен. Потому что при любом ответе главное другое — понять смысл рождения, старения, смерти и страданий. Будде не нравилась определенность. Он знал, что часто в определенности таится западня, как, впрочем, и вообще в словах. Однажды ученики спросили его, будет ли он пребывать с ними после смерти. Вот что он им ответил: «Если я скажу „да“, это будет неверно, если скажу „нет“ — тоже неверно, только по-другому. После смерти Татхагата станет безбрежным, как океан».

Он сам называл себя «Татхагата» и хотел, чтобы так его называли другие. Это означает «Пришедший тем же путем». Этим он хотел подчеркнуть, что он не исключение, не первый и не последний Просветленный, что он не бог, а просто человек, такой же, как и другие, и что к просветлению могут прийти все, кто следуют за ним по Пути.

Умер он в восемьдесят лет, отравившись едой, которой его с искренней любовью и благоговением угостил один неприкасаемый. По одной версии, это были грибы, по другой — свинина. Последние его слова, обращенные к ученикам, были такими: «Все сущее приходит в упадок и истлевает, посему усердно трудитесь для достижения спасения».

На протяжении последующих веков учение Просветленного распространилось по всей Индии. Многие монархи обратились в новую веру вместе со своими подданными; обратился и великий император Ашока, который донес учение о дхарме до самого острова Цейлон, откуда оно потом добралось до Юго-Восточной Азии.

Буддизм со своим отрицанием ритуалов, неприятием каст и введением понятия сострадания, чуждого индуизму, стал в Индии настоящей революцией — наверное, единственной, которую страна знала за всю свою долгую историю. Духовная по природе своей, это была революция против религиозной власти, а значит, и против политической власти браминов, высшей касты в индийской иерархии. Реакция браминов была неспешной, и только к VIII веку от Рождества Христова благодаря Шанкарачарья, великому толкователю Вед, жившему тоже в Бенаресе, им удалось ослабить влияние буддизма на низшие касты. А мусульмане доделали все остальное. К концу XIII века учение Просветленного практически умерло в стране, где оно родилось. Так обстоят дела и сегодня.

Будда стал частью огромного индуистского пантеона, буддизм официально пользуется уважением, буддистские представления, имеющие индуистские корни, — например, о дхарме — укоренились в сознании людей. Но индийцы практически забыли о том, что Сиддхартха Гаутама был одним из них, и я, подшучивая, спрашивал у многочисленных торговцев сувенирами в Бодхгайя, почему у их статуэток Будды миндалевидные глаза.

Будда стал теперь китайским, японским, тибетским, индокитайским, таиландским, монгольским, но он больше не индийский. Особенно в Индии. С террасы я каждое утро смотрел, как восходит солнце из-за Ганга. На берегу толпились верующие; они наклонялись, зачерпывали воду ладонями, поднимали руки к небу, поднося первым лучам солнца капли, которые, поблескивая, падали вниз.

Престранное зрелище: на этом берегу у подножия лестниц, храмов, домов, дворцов толпятся тысячи людей, обращенных лицами к реке, слышатся молитвы, пение, звон колокольчиков; на другом берегу — никого, только пелена таинственной дымки стелется по совершенно пустой земле. Полное и пустое, свет и тень, звук и тишина: еще одна великая метафора двух противоположностей, которые образуют Единое Целое, метафора Истины, которая состоит в гармонии контрастов. Потому что Бенарес — место священное только с западной стороны. Лишь тому, кто умирает на западном берегу Ганга, где людно, шумно и солнечно, где днем и ночью горят жадные огни погребальных костров, суждено избежать следующего воплощения. На другом же берегу никогда ничего не происходит. Там ничего нет и ничто не меняется, и смерть там не приносит избавления.

Так было всегда, сколько помнят люди. Бенарес — древнейший из существующих городов, и вот уже четыре тысячелетия миллионы и миллионы индийцев приходят сюда умирать в уверенности, что отсюда нет возврата в этот мир. Потому что западный берег Ганга — единственное место на земле, где боги это обещают. И священный город Бенарес, город смерти — вне мира, он в иной реальности, живет в другом измерении.

Я пытался понять происходящее. Для нас, западных людей, трудно отождествить святость с убожеством, грязью, гниением. Но для индийской цивилизации, напоминал я себе, жизненный идеал — это жизнь нищего. Меня захватывал этот священный восторг смерти, в котором не было места для скорби.

Иногда благодаря мелочи сознаешь величие целого. Однажды утром я рассеянно следил за женщиной, она заботливо обрызгивала водой и поправляла красивую гирлянду из оранжевых цветов на шее каменной богини прямо под моей террасой. Подошла черная коза, отщипнула от украшения и примерилась снова, но тут ее отпихнула корова и в одно мгновение сожрала всю эту красоту, которую женщина с молитвами принесла в подарок богине. Впрочем, никто этим не возмутился, и вскоре женщина, коза и корова удалились. Каждая из них сыграла свою роль в мистерии, в которой участвуют миллиарды людей и животных, видимых и невидимых существ в видимых и невидимых мирах, в вечном потоке времени.

Несколько лет тому назад Анджела, выйдя на эту террасу, сказала: «Мир видится отсюда таким, каким, наверное, его видит Бог… и понятно, что он не может заниматься всем, что здесь происходит».

Возможно, часть беспокойства нас, западных людей, связана с тем, что мы хотим вмешиваться во все, что происходит в мире, а зачастую и все изменить. Возможно, великая мудрость заключена в восточной философии, согласно которой все, что вне нас, — неизменно, а мы можем надеяться изменить лишь собственную сущность?

Просветленный полагал, что изменение самого себя должно быть результатом длительного усилия, «прилежного труда». Спасения не обретешь просто тем, что умрешь в Бенаресе, считал Будда.

Если выйти из отеля «Гангз Вью» и направиться на север, мимо лестниц, ведущих к реке, можно увидеть две площадки для кремации. Работа там никогда не прекращается; тела умерших сжигают под открытым небом, на глазах у всех. Я часами наблюдал за нескончаемыми передвижениями людей, мертвых и живых, за хлопочущими у погребальных костров родственниками. Меня удивляло, что никто и никогда здесь не плакал. Смерть в этих краях — непреложный факт, против которого, казалось, никто не протестовал. А вот нам, западным людям, порой так тяжело смириться с ней! Для нас смерть всегда поражение, против чего мы должны бороться всеми способами, до последнего, и даже надеясь на чудо, вопреки законам природы.

Когда-то одна женщина явилась к Будде, неся на руках своего только что умершего сына, и попросила Просветленного о чуде — вернуть жизнь ее мальчику. Будда сказал, что выполнит ее просьбу, но при условии, что она принесет горсть риса из дома, который никогда не посещала смерть. Женщина кинулась на поиски, стучалась во все двери, обошла не одну деревню, но ответ был один — всюду кто-нибудь да умер. Женщина вернулась к Будде, смирившись со своей участью. Она все поняла.

А тело? Глядя, как обращается в дым человеческая плоть, я думал о том, до какой степени мы отождествляем себя с нашими телами, насколько для нас невозможно отрешиться от них. Даже наши надежды на бессмертие и воскресение связаны с телом. Нам не удается, как индусам или Просветленному, видеть в теле лишь орудие, о котором не стоит жалеть, когда оно отслужит свое.

На улицах Бенареса постоянно можно встретить процессии, направляющиеся к месту кремации. Тело покойного, завернутое в простыню, с лицом, открытым солнечным лучам, лежит на бамбуковых носилках, которые несут на плечах четверо мужчин. В процессии нет ничего похоронно-мрачного, размеренного, тягучего. Нет, она движется вперед маршевым шагом, почти бегом, без особого почтения к покойному, который на своих шатких носилках раскачивается и трясет головой. Никакой траурной музыки; время от времени кто-то выкрикивает: «Рам нама сатья хей», что означает «Только имя Рамы есть правда». «Сатья хей, сатья хей», — отзывается хор голосов («Правда, правда»). Процессия быстро движется вперед к костру. Там первенец покойного разжигает огонь, следит, как языки пламени пожирают дрова и плоть, а потом выливает на пепел святую воду Ганга. Затем, не оборачиваясь, идет совершить очищающее омовение и возвращается в круговорот жизни.

Предают огню не отца, а его тело, уже ненужную материю, не имеющую никакой ценности, от которой необходимо избавиться.

Для нас, западных людей, естественно видеть в мертвом теле близкого человека и скорбеть о нем. При мыслях о собственном теле отождествление еще полнее. Поэтому этот уход в дыму нас пугает. И нас не утешают слова моего любимого Руми, который пишет:

Однажды в книге о Бенаресе среди многочисленных прекрасных историй об этом городе, существующем как бы вне остального мира, я нашел строки из «Брахманы», одного из древних священных индийских текстов. В них Индра, бог — покровитель путников, побуждает юношу по имени Рохита отправиться в странствие:

Индра достучался и до моего сердца. Через несколько дней я вернулся в Дели и оттуда двинулся дальше. Я не был готов остановиться. Мои ноги еще надеялись стать… цветами.