"Борис Хазанов. Далекое зрелище лесов (роман)" - читать интересную книгу автора

рассвете выходного дня. Не хочу называть его воскресеньем, так как революция
упразднила христианскую неделю, заменив ее шестидневкой, каковая
существовала еще в дни моего детства. Итак, сотворение человека произошло на
шестой день, после чего создатель вкусил заслуженный отдых. Будущие родители
вновь погрузились в сон.
Замечу, что когда мы говорим, что нас никто не спрашивал, хотим ли мы
родиться, то при этом как бы подразумевается, что мы уже некоторым образом
существовали до того, как началось наше реальное существование. Иначе некого
было бы спрашивать. Продолжая эту мысль, придется допустить, что мы сами
виноваты в том, что появились на свет: это нам захотелось быть, и не кто
иной, как мы были вожделением наших родителей. Мысль, впрочем, отнюдь не
новая.
Я лежал, покрытый легкой испариной, под бледно-розовым, толстым, пуховым и
нежным, как пух, стеганым одеялом, на белоснежной простыне, уйдя головой в
мягкую подушку, я покоился, словно усталый воин, вернувшийся из похода, или
как ребенок, которого взяли к себе в постель, на высоком и узковатом для
двоих ложе, уткнувшись лицом в мягкую, ароматно-пышную и напоминающую белый
калач полуобнаженную грудь, время от времени, как кот, открывал глаза и
видел перед собой крупный темно-розовый сосок, вдыхал запах молока и
перезрелых ягод, смешанный с запахом легкого и чистого женского пота, и всей
моей кожей, ногами, животом чувствовал кожу Мавры Глебовны. Да, как ни
удивительно, это была Мавра Глебовна, ее комната с подвязанной шнуром
портьерой, с вышитыми занавесками на окнах, ее никелированная кровать и
зеркальный шкаф, так что, приподнявшись, я мог видеть ее негустые,
рассыпанные ореховые волосы и рядом, над ее круглым плечом, другое лицо,
показавшееся мне диким в черно-серебряном стекле лицо гостя; вот так гость,
подумал я, не странно ли, что все так обернулось, а впрочем, если подумать,
то что тут странного? И я снова погрузился в мякоть ее груди, испытывая
неодолимую дрему, какая охватывает в неподвижный, приглушенно-жгучий,
затянутый облаками полдень, и в полудреме на дне наших душ, в крестце, в
ущелье ног сызнова пробудилось желание, на этот раз тяжелое и ленивое, как
расплавленный металл.
Некоторое время спустя, окончательно очнувшись, я услышал ее голос: "Сколько
же это время, батюшки?.. Этак все проспим!" - выбрался из-под одеяла и
зашлепал в сени, а воротившись, увидел, что она сидит, накрыв ноги, на
высокой кровати, уже в рубашке, со свисающими из-под одеяла широкими
желтоватыми ступнями и, подняв крепкие локти, обнажив подмышки в коротких
рукавах, завязывает косички на затылке; она повернула ко мне круглое лицо с
сияющими, как бывает после сна, глазами, вздохнула всей грудью, словно после
выполненной работы, так что ее рубашка с прямым вырезом высоко поднялась и
опустилась, мельком оглядела себя, свою грудь и живот, расправила на ногах
одеяло и едва заметно усмехнулась. "Ты что, Маша",- проговорил я, это имя
как-то непроизвольно выговорилось у меня, хотя никто, как потом выяснилось,
никогда ее так не называл. Я смотрел на нее, и вид ее тела, скрытого под
рубашкой, широкие плечи и короткая полная шея наполняли меня каким-то легким
счастьем. "Ничего,- промолвила она,- дивлюсь яї" "Да?" - спросил я
осторожно. "Как это у нас вдруг получилось - сама не пойму". "Вот так и
получилось",- сказал я. Мне хотелось добавить, почему же это "вдруг"? Все,
что произошло сегодня утром, мой визит в дом-терем с резными столбиками и
запертыми воротами, она на крыльце, с извинениями, что не успела принести