"Борис Хазанов. Далекое зрелище лесов (роман)" - читать интересную книгу автора

отчет в прожитой жизни, увидеть ее во всем ее стыде и позоре - и тогда, быть
может, честное разбирательство покажет, что она была все-таки не такой уж
постыдной, дрянной и никчемной. Это была работа на долгие месяцы, если не на
годы. Я не собирался приукрашивать свое прошлое - вот уж нет! Я должен был
тщательно припомнить обстоятельства моего детства, прежде чем взяться за
юность, должен был прочесать юность, прежде чем перейти к дальнейшему. Не
говорю к зрелым годам, ибо юность сменилась деградацией. Да, я был обязан
прошпионить за самим собой во всех закоулках и темных углах, проследить во
всех подробностях, как рождалось, и металось, и постепенно гнуснело мое
"ненавистное Я", le Moi haisable, как говорит Паскаль. Это была долгая
работа, но, как уже сказано, с одним чрезвычайно выигрышным условием: я
знал, что будет дальше, чем все кончится, и мог перелистать свою жизнь от
начала до конца и с конца до начала. И это знание давало мне в руки
изумительный инструмент прозрения. Не есть ли это высший закон писательства?
Я смотрел на дверь, постепенно до моего сознания дошло, что кто-то пытается
ко мне войти. Положительно день был неудачный для работы. Только было начал
я разбираться в своих мыслях, ловить, как рыбу в воде, мелькавшую передо
мной первую фразу, как меня вновь отвлекли.
Произошло это в ту минуту, когда, уже готовый приняться за писание, я вдруг
передумал, мне пришло в голову, что предварительно следовало бы изложить то,
что известно о моем происхождении. Тут исходная информация была крайне
скудной; я мог кое-что рассказать о моих родителях, но уже предыдущее
поколение было погружено в тень. Простая мысль подсказала мне решение: не
зная ничего или почти ничего о прародителях, я мог бы реконструировать их из
материала, который был в моем распоряжении. Проследить постоянные черты
моего характера, те, что обнаружились с раннего детства и остались на всю
мою жизнь. Это и было бы то, что подарили мне мои предки, это были бы их
черты. Предки толпятся за нашими плечами; мы - их совокупный портрет.
Я попытался представить себя четырехлетним, трехлетним; попробовал увидеть
себя со стороны. И тут опять едва слышный звук заставил меня поднять глаза
от тетради. Кто-то шарил и дергал в сенях дверную скобу. Дверь толкали
вперед, что было совершенно бесполезно, так как она открывалась наружу. Я
встал и отворил. Снизу вверх на меня глядел карлик. Точнее, ребенок лет
четырех.
Моя фантазия реализовалась так неожиданно и буквально, что в первую минуту я
принял его за себя самого. Почему бы и нет - в этой заколдованной деревне
все было возможно. На мне - ибо это был я - была рубашонка, из которой я
успел вырасти, на голом животе штаны, доходившие до колен, мои загорелые,
детские, исцарапанные ноги были в башмаках без шнурков; это был я, хоть и не
совсем такой, каким я мог себя вспомнить. Я вернулся к столу. Мы уставились
друг на друга, мы были одно и то же лицо, о нас можно было сказать, как
гласит известная эпитафия: tu eram ego eris - я был тобой, ты будешь мною.
Наконец я спросил: "Ты откуда взялся?" Ребенок все так же молча стоял у
порога, открыв рот. "Тебя как зовут?" Он молчал, пялил на меня глаза, и я
снова спросил, как он здесь очутился. "Мамка послала",- сказал он. Мы сошли
с крыльца, мальчик вел меня мимо заколоченных изб и заросших бурьяном
участков, печных труб, торчавших кое-где на месте бывших домов. Чье-то
морщинистое лицо следило за нами из уцелевшей хибары. Так прошли мы почти
всю деревню и оказались перед домом под железной свежевыкрашенной крышей, с
крепкими воротами под навесом, с деревянным кружевом вдоль скатов, с