"Борис Хазанов. Далекое зрелище лесов (роман)" - читать интересную книгу автора

Местоимение "чего", как известно, может означать и что, и почему; из вопроса
Аркаши невозможно было понять, спрашивает ли он, что это такое, или хочет
узнать, зачем это понадобилось.
"А,- проговорил он,- так бы сразу и сказал". На другой день он притащил бак,
трубы, доски, добыл железную печурку. Подъехала телега с тяжелой ржавой
ванной. В огороде был воздвигнут сарайчик. На полу лежала деревянная
решетка. Над ванной - два крана и длинная трубка с лейкой, которую можно
было поворачивать, поднимать и опускать.
К делу! За стол... Попытки взяться за труд, созревший, как плод в чреве, и
просившийся наружу,- оставалось только дать ему выход,- попытки эти
натолкнулись на неожиданное препятствие; мне нелегко объяснить, в чем оно,
собственно, состояло. Язык может быть помехой для речи, как ноги, по
пословице, мешают танцевать. Я сидел у окна, перед глазами расстилалась
зеленая пустошь. Я писал и зачеркивал начатое, не успевал закончить фразу,
как она увядала и падала, словно высохшее растение. К полудню я сидел перед
страницей, покрытой сверху донизу начатыми и брошенными строчками.
Зачеркивание приняло какой-то извращенный характер, превратилось в
постыдно-увлекательное занятие: не довольствуясь вымарыванием строк, я
покрывал их густой сеткой линий; кончилось тем, что я обвел рамкой и
старательно заштриховал всю страницу.
Расхаживая взад и вперед по избе, я разглядывал стены и вещи до тех пор,
пока меня не осенило: ведь мой мозг продолжал работать, из строя вышел лишь
механизм, который превращал поток мыслей в письменную речь; я подумал: а что
если пренебречь этим механизмом, забыть о правилах последовательного
рассказа, о логике изложения, вообще забыть о том, что я должен что-то
"излагать",- одним словом: сбросить вериги словесности?
Раз навсегда избавиться от надзирателя, приставленного к нам, от
контролирующего "я". Пораженный своим открытием, я остановился. Я попробовал
исподтишка следить за собственной мыслью: предоставленная самой себе, она,
как ручеек, устремлялась в каждую выбоину, то и дело меняя направление; она
перескакивала с одного на другое и откликалась буквально на все; я взглянул
на кровать и вскользь подумал о моей жене, перевел глаза на часы, на старый
численник - и тотчас моя мысль устремилась вслед за словом
"времяисчисление", я стал думать о календаре, мне представился Египет, от
Египта я перескочил
на почтовые марки, вспомнил детскую коллекцию, мебель в нашей комнате,
переулок и латвийское посольство, мимо которого я ходил в школу. Тут я
спохватился, что думаю о постороннем, и стал сворачивать ленту с конца:
посольство - квартира моего детства - марки - календарь... Одновременно я
думал и о другом, и о третьем, мысль моя цеплялась за все, что попадалось по
дороге, и вместе с тем вопреки хаосу и кажущемуся разброду, без моего
вмешательства в ней самой было внутреннее упорядочивающее начало. Отнюдь не
логика, нет. Я уловил этот принцип, это организующее начало, когда
попробовал вспомнить, о чем я думал только что, о чем думал перед этим и
перед тем, как думал перед этим: моя мысль не была клочковатой, не
рассыпалась, но каким-то образом сохраняла цельность; организатором было не
что иное, как время, не имевшее, однако, ничего общего с тем, что обычно
называют временем,- время моей мысли или, лучше сказать, время, которое и
было моей мыслью.
Но я должен был оставаться начеку. Неусыпный страж - мое "я" - уже