"Эрнест Хэмингуэй. Праздник, который всегда с тобой" - читать интересную книгу автора

позднюю осень -- ребенком, подростком, мужающим юношей, и пишется о ней в
разных местах по-разному: в одном месте лучше, в другом -- хуже. Это
как пересадка на новую почву, думал я, и людям она так же необходима, как и
растениям. В рассказе охотники пили, и я тоже почувствовал жажду и заказал
ром "сент-джеймс". Он показался мне необыкновенно вкусным в этот холодный
день, и, продолжая писать, я почувствовал, как отличный ром Мартиники
согревает мне тело и душу.
В кафе вошла девушка и села за столик у окна. Она была очень хороша, ее
свежее лицо сияло, словно только что отчеканенная монета, если монеты можно
чеканить из мягкой, освеженной дождем кожи, а ее черные, как вороново крыло,
волосы закрывали часть щеки.
Я посмотрел на нее, и меня охватило беспокойство и волнение. Мне
захотелось описать ее в этом рассказе или в каком-нибудь другом, но она села
так, чтобы ей было удобно наблюдать за улицей и входом в кафе, и я понял,
что она кого-то ждет. Я снова начал писать.
Рассказ писался сам собой, и я с трудом поспевал за ним. Я заказал еще
рому и каждый раз поглядывал на девушку, когда поднимают голову или точил
карандаш точилкой, из которой на блюдце рядом с рюмкой ложились тонкими
колечками деревянные стружки.
"Я увидел тебя, красавица, и теперь ты принадлежишь мне, кого бы ты ни
ждала, даже если я никогда тебя больше не увижу,-- думал я.-- Ты
принадлежишь мне, и весь Париж принадлежит мне, а я принадлежу этому
блокноту и карандашу".
Потом я снова начал писать и так увлекся, что забыл обо всем. Теперь
уже рассказ не писался сам собой, теперь его писал я, не поднимая головы,
забыв о времени, не думая о том, где я нахожусь, и мне уже было не до рома
"сент-джеймс". Мне надоел ром, хотя о нем я не думал. Наконец рассказ был
закончен, и я почувствовал, что очень устал. Я перечитал последний абзац и
поднял голову, ища глазами девушку, но она уже ушла. "Надеюсь, она ушла с
хорошим человеком",-- подумал я. И все же мне стало грустно.
Я закрыл блокнот с рассказом, положил его во внутренний карман и
попросил официанта принести дюжину portugaises (3) и полграфина сухого
белого вина. Закончив рассказ, я всегда чувствовал себя опустошенным, мне
бывало грустно и радостно, как после близости с женщиной, и я был уверен,
что рассказ получился очень хороший, но насколько хороший -- это я мог
узнать, только перечитав его на следующий день.
Я ел устрицы, сильно отдававшие морем, холодное белое вино смывало
легкий металлический привкус, и тогда оставался только вкус моря и ощущение
сочной массы во рту; и глотал холодный сок из каждой раковины, запивая его
терпким вином, и у меня исчезло это ощущение опустошенности, и я
почувствовал себя счастливым и начал строить планы.
Теперь, когда наступили дожди, мы можем на время уехать из Парижа туда,
где не дождь, а снег падает сквозь сосны и устилает дорогу и склоны гор, где
он будет поскрипывать под ногами, когда мы будем возвращаться вечером домой.
У подножия Лез-Авана есть шале, где прекрасно кормят, где мы будем вдвоем и
с нами будут книги, а по ночам нам будет тепло вдвоем в постели, и в
открытые окна будут сиять звезды. Вот куда мы поедем. Если взять билеты
третьего класса, это будет недорого. А за пансион придется платить лишь
немногим больше того, что мы тратим в Париже.
Я откажусь от номера в гостинице, где я пишу, и нам придется платить