"Эрнест Хэмингуэй. Праздник, который всегда с тобой" - читать интересную книгу автора

правильное положение правой было для него делом далекого будущего.
Уиндхем Льюис носил широкополую черную щляпу, в которых обычно
изображают обитателей Латинского квартала, и был одет, как персонаж из
"Богемы". Лицо его напоминало мне лягушку -- обыкновенную лягушку, для
которой Париж оказался слишком большой лужей. В то время мы считали, что
любой писатель, любой художник может одеваться в то, что у него есть, и что
для людей искусства не существует официальной формы; Льюис же был одет в
мундир довоенного художника. На него было неловко смотреть, а он
презрительно наблюдал, как я увертывался от левой Эзры или принимал удары на
открытую правьте перчатку.
Я хотел кончить, но Льюис настоял, чтобы мы продолжали, и мне было
ясно, что, совершенно не разбираясь в происходящем, он хочет подождать в
надежде увидеть избиение Эзры. Но ничего не произошло. Я не нападал, а
только заставлял Эзру двигаться за мной с вытянутой левой рукой и изредка
наносить удары правой, а затем сказал, что мы кончили, облился водой из
кувшина, растерся полотенцем и натянул свитер.
Мы что-то выпили, и я слушал, как Эзра и Льюис разговаривали о своих
лондонских и парнасских знакомых. Я внимательно следил за Льюисом незаметно,
как следит за противником боксер, и, мне кажется, ни до него, ни после я не
встречал более гнусного человека. В некоторых людях порок виден так же, как
в призовой лошади -- порода. В них есть достоинство твердого
шанкра. На лице Льюиса не был написан порок -- просто оно было гнусным.
По дороге домой я старался сообразить, что именно он мне напоминает,--
оказалось, что самые разные вещи. - Они все относились к области медицины,
за исключением "блевотины", но это слово не принято произносить в обществе.
Я попытался разложить его лицо на части и описать каждую в отдельности, но
такому способу поддались только глаза. Когда я впервые увидел их под полями
черной шляпы, это были глаза неудачливого насильника.
-- Сегодня я познакомился с человеком, гнуснее которого еще никогда не
видел,-- сказал я жене.
-- Тэти, не рассказывай мне о нем. Пожалуйста, не рассказывай. Мы
сейчас будем обедать.
Неделю спустя я встретил мисс Стайн и рассказал ей, что познакомился с
Уиндхемом Льюисом, и спросил, знает ли она его.
-- Я зову его "гусеница-листомерка",-- сказала она.-- Он приезжает из
Лондона, выискивает хорошую картину, вынимает из кармана карандаш и
принимается мерить ее с помощью карандаша и большого пальца. Нацеливается,
измеряет и точно устанавливает, как она написана. Потом возвращается в
Лондон и пишет такую же, и у него ничего не получается. Потому что главного
в ней он не понял.
С тех пор я так и думают о нем -- как о гусенице-листомерке. Это было
более мягкое и более христианское прозвище, чем то, которое я придумал ему
сам. Позже я старался почувствовать к нему симпатию и сблизиться с ним --
так же, как почти со всеми друзьями Эзры, после того как он мне их объяснил.
Но таким он показался мне, когда я впервые увидел его в студии Эзры.
Эзра был самый отзывчивый из писателей, каких я знал, и, пожалуй; самый
бескорыстный. Он помогал поэтам, художникам, скульпторам и прозаикам, в
которых верил, и готов был помочь всякому, кто попал в беду, независимо от
того, верил он в него или нет. Он беспокоился обо всех, а когда я с ним
познакомился, он больше всего беспокоился о Т. С. Элисте, который, как