"Эрнест Хемингуэй. Мой старик" - читать интересную книгу автора

и у всех хватало времени сидеть в кафе, потому что вся работа в скаковых
конюшнях, то есть работа жокеев, кончается к девяти часам утра. Первую
партию лошадей выводят на проездку в половине шестого, а вторую - в восемь
часов утра. Значит, вставать надо рано и ложиться тоже рано. Если жокей у
кого-нибудь работает, ему нельзя много пить, потому что тренер за ним
следит, если он мальчишка, а если не мальчишка, то он сам за собой следит.
Так вот, если жокей не работает, он по большей части сидит в кафе де Пари со
всей компанией; возьмут стакан вермута с содовой и сидят часа два-три,
разговаривают, рассказывают анекдоты, играют на бильярде, и это у них вроде
клуба или миланской Galleria. Только это не совсем похоже на Galleria,
потому что там народ ходит взад и вперед, а здесь все сидят за столиками.
Ну так вот, мой старик в конце концов получил свои права. Прислали по
почте без всяких возражений, и он ездил раза два. В Амьен, в провинцию, все
в таком роде, а постоянной работы достать не мог. Все ему были приятели, и,
как ни придешь утром в кафе, всегда кто-нибудь с ним выпивает, потому что
мой старик был не какой-нибудь скряга, вроде тех жокеев, что заработали свой
первый доллар на международной выставке в Сент-Луисе в девятьсот четвертом
году. Так говаривал мой старик, когда хотел поддразнить Джорджа Бернса. А
вот лошадей моему старику никто почему-то не давал.
Мы каждый день ездили на трамвае из Мезон-Лафит куда-нибудь на скачки,
и это было самое интересное. Я был рад, когда после летнего сезона лошади
вернулись из Довилля. Хотя теперь уже нельзя было больше бродить по лесам,
потому что мы с утра уезжали в Энгиен, Трамбле или Сен-Клу и смотрели на
скачки с жокейской трибуны. Само собой, я много узнал о скачках в этой
компании, а всего лучше было то, что мы ездили каждый день.
Помню одну поездку в Сен-Клу. Там были большие скачки на приз в двести
тысяч франков с семью заездами, и фаворитом был Ксар. Я прошел вместе с моим
стариком в загон посмотреть лошадей; таких лошадей вы, верно, не видывали.
Этот Ксар был крупный соловый жеребец, весь словно одно движение. Я таких
еще не видывал. Его водили по загону, и когда он прошел мимо нас, опустив
голову, у меня засосало под ложечкой, до того он был хорош. Трудно даже
представить себе такую замечательную, статную, сильную лошадь. А Ксар шел по
загону, неторопливо и осторожно переставляя ноги, и двигался так легко и
точно, как будто сам знал, что ему делать, и не дергался, не становился на
дыбы, не косил дико глазами, как лошади на аукционе, когда их подпоят
чем-нибудь. Толпа была такая густая, что я его почти не видел - только ноги
мелькали да что-то желтое, и мой старик стал проталкиваться сквозь толпу, а
я за ним, к жокейской уборной среди деревьев, и там тоже толпился народ; но
человек в котелке, стоявший у двери, кивнул моему старику, и мы прошли
внутрь; там все сидели и одевались, натягивали рубашки через голову,
надевали сапоги, и от всего этого несло потом, мазью и духотой, а снаружи
толпа заглядывала в окна.
Мой старик подошел к Джорджу Гарднеру, который надевал брюки, сел рядом
с ним и говорит: "Ну, что скажешь, Джордж?" - самым обыкновенным голосом,
потому что нечего было и выведывать: Джордж сразу скажет, если знает.
- Он не возьмет, - говорит Джордж очень тихо, наклоняясь и застегивая
штанину внизу на пуговицу.
- А кто же? - говорит мой старик, нагибаясь к нему поближе, чтобы никто
не слыхал.
- Керкоббин, - говорит Джордж, - и если он возьмет, оставь парочку