"К.И.С." - читать интересную книгу автора (Уралов Александр)ГЛАВА, РАССКАЗАННАЯ К.И.СТИВЕНСОМВоистину, человек предполагает, а Бог располагает. Юноша, обдумывающий житьё, помни об этом! Двадцать лет прошло… а я помню всё то, что произошло, совершенно отчётливо… Мой юный друг и не подозревал, что аудиенция, предсказанная ему Джироламо, была всего лишь тем самым предположением, о котором я упомянул выше. Сейчас, по прошествии некоторого времени, я могу сказать достаточно уверенно: лично я — знал! Да, недоверчивый читатель, знал, что всё будет не так, как ожидал ты! Естественно, я вправе ожидать от тебя изрядной доли скепсиса, но в качестве подтверждения я могу предложить тебе всего лишь заново прочитать все предыдущие главы. Разве из них не вырисовывается, — несмотря на определенные инсинуации Чёрного Рыцаря, — благородный образ провидца? Я бы даже сказал — философа-пророка, пронизывающего толщу пространства и времени своим острым умом, подобным блистающему лезвию?.. Жаль, если не вырисовывается. Вдвойне жаль, если сбылись мои подозрения и ты, нерадивый глотатель интриги, просто-напросто не дочитал до сего места, а то и вовсе не стал читать… Сие есть доля моя… Впрочем, отбросим смирение и углубимся в дела давно минувших дней… Покои, куда привел нас студент Джироламо, поразили меня относительной чистотой и полумраком. Смутно угадывались контуры каких-то массивных шкафов, чучела животных, несколько скелетов и огромный стол, заваленный пергаментными свитками. За столом сидел дряхлый старик, закутанный в плащ, несмотря на теплую погоду. Огромный камин в углу был потушен. Свет в загадочную комнату проникал через щели между пыльными, плотными портьерами, да одинокая свеча горела на столе. Я подумал, что старик за столом и есть тот вельможа, кому принадлежит всё виденное мною вокруг, властно отстранил Джироламо и вышел вперёд. Я знал, что смогу произвести должное впечатление на старого придворного и отвесил ему учтивый поклон, подумав при этом, что сам Эдвин Алый не смог бы вложить столько достоинства и грации в это телодвижение. Старик, кряхтя, поднялся из-за стола и поклонился нам ещё ниже. «Резонно, — подумал я, — он сразу увидел во мне аристократа, чья родословная уходит во тьму веков». Сзади хихикнул Джироламо. — Филипп, друг мой, — весело сказал он, — доложи господину маркизу о том, что мы наконец-то прибыли, смертельно устали и хотели бы переночевать у вас. Старый Филипп зашаркал к выходу… — Приятно видеть столь уважительное отношение к старости, — ехидно прошептал мне Рыцарь. Я гордо промолчал, стараясь всем своим видом показать ничтожность повода для осмеяния. Тем временем, старый Филипп развил вполне приличную скорость, и уже переступал порог противоположной двери. Отстранив его, стремительным шагом в комнату вошел энергичный моложавый человек в роскошном придворном костюме, сопровождаемый несколькими слугами. Борода его была наполовину седа. Во всех его движениях сквозила какая-то властная сила. — Маркиз Ролан! — звучно провозгласил один из слуг. Маркиз подошёл к нам и крепко пожал каждому руку. Джироламо он обнял и поцеловал в лоб. — Ну что же вы стоите, друзья, — сказал он. — Рассаживайтесь. Эй, Филипп, распорядись, чтобы немедленно подавали на стол. Да-да, прямо в библиотеку! Слуги с похвальной ловкостью убрали со стола все фолианты, зажгли свечи. Стол стал стремительно заполняться разнообразными блюдами. Собственно говоря, их было не так уж и много, зато еды навалено было вдоволь, и приготовлена она была довольно-таки вкусно. Мы деликатно омыли руки в принесенном сосуде для омовения (сиречь, тазике) и приступили к трапезе, ибо маркиз заявил, что умирает от голода и иначе, как за едой, ни о чём нас расспрашивать не будет. Поначалу он обращался преимущественно к Джироламо. Расспрашивал его о каком-то колеблющемся протекторате, интересовался, принёс ли Джироламо обещанную им рукопись критики епископом Гленским ересиарха Ариана и о десятке прочих дел. Однако, как заметил проницательный я, взгляд его то и дело обращался к Рыцарю, который с печальным видом жевал куриную ножку. Кстати, в последнее время Ч.Р. был несколько подавлен. Боюсь, он просто перестал понимать, что происходит. В его незрелом воображении Мрак рисовался неким драконом, очередным монстром, коего полагалось немедленно возненавидеть, убить и в землю закопать, и надписи не писать. Вместо этого, мы очутились в гуще средневековых событий, никак, казалось бы, не связанных с нашим путешествием. Кроме того, не было никакой гарантии, более того — никаких намёков на то, что мы когда-либо увидим родное небо моего мира, ставшего родным и для Рыцаря… NB: Здесь я должен заметить, что сам я твёрдо верил в Судьбу, и не очень-то пытался найти некий тайный смысл нашей миссии. Я твёрдо знал, что рано или поздно, мы придём туда, куда надо, и честно постараемся сделать то, что потребуется. После трапезы, когда мы с Рыцарем у камина курили трубки, маркиз долго беседовал с Джироламо. Мне показалось, что юноша чем-то взволнован. Он что-то горячо говорил маркизу, внимательно слушающему, затем как-то сразу сник и маркиз успокаивающе коснулся его плеча. «Что-то затевается, — подумал я. — Не иначе, пришло время опять щипать корпию». Итак, я приступаю к самой, наверное, невероятной части нашего повествования. Не без внутренней дрожи, заметьте! Будьте же любезны и вы, уважаемые читатели, настроиться на соответствующий лад и обратить свои мысли к Великому, Вечному и Непостижимому… Чистые мысли, чистые руки… чистое бельё, наконец… ну, как? Готовы? …. Торжественно и страшно запел старый Филипп. Маркиз, облаченный в алую рясу, на которой горел холодным блеском серебряный крест, воздел руки к сводам часовни. Джироламо, казалось, полностью погрузился в молитву, сидя у ног Рыцаря. Я торопливо бормотал заклинания, которые считал подходящими для данного случая, чувствуя, как сгущается вокруг нас воздух. В витражи часовни светила полная луна, бросая самые причудливые блики на старого епископа и шестерых монахов, глухо вторивших псалму. Неясные тени, казалось, пронизали всё пространство. Я явственно чувствовал, как вокруг меня нарастала напряженность астрала. Временами я почти видел прекрасные и ужасные лики теней, протягивающих руки к ложу, на котором покоился спящий Рыцарь. Целый вихрь чувств охватил меня. Вот ледяной струёй налетела ненависть, и тут же нежным теплом коснулось прощение. Высоко-высоко, гораздо выше сводов часовни непостижимо засияла колючая белая вспышка, и свет её преобразил тело Рыцаря. Лицо его побледнело, пальцы медленно сжали рукоять меча, лежащего поверх тела. Ярко вспыхнула серебряная звезда, приколотая на груди, и угасла, оставив лишь отчетливое внутреннее сияние, подобное свету луны. — Именем Господа и во славу его! — гулко пронесся голос Ролана. — Сбывается пророчество. Ниоткуда пришёл к нам Черный рыцарь, и уйдёт в никуда, свершив предначертанное свыше. — И если суждено стране этой обрести покой и единство, — подхватил звенящий от напряжения голос Джироламо, — во все века останется в ней легенда о спящем Рыцаре, в роковой час восстающим от сна ради спасения отчизны!.. Прошло несколько месяцев. По всей стране пронесся слух о том, как внезапно в часовне старого лорда Уиндема чудесным образом оказалось тело Спящего Рыцаря, который должен проснуться тогда, когда придёт время всем миром идти на штурм Башни Великих Тайн — главного и осквернённого ныне храма страны. Мы с Джироламо всё это время жили у Ролана, и я вволю поработал в его библиотеке, практически не выходя оттуда, по крайней мере, днём. Выходить куда-либо было сущим мучением. Нас тут же обступали толпы народа, жаждущего хотя бы краем глаза увидеть тех, кто пойдут в бой вместе с Черным рыцарем. Причем, не просто пойдут, а так сказать, одесную и ошую… К моей великой досаде, во мне частенько усматривали какого-то заурядного и довольно подозрительного колдуна… А Джироламо народ отводил роль то ли брата, то ли сына спящего. В часовне у Рыцаря был выставлен постоянный караул, и было забавно наблюдать, как лучшие дворяне страны оспаривают друг у друга эту великую честь. Кстати, междоусобица между дворянством практически прекратилась. Каждый считал за честь стать под святые знамёна. Не будет преувеличением сказать, что популярность лорда Уиндема и маркиза Ролана, как его ближайшего советника, белого колдуна, и уж тем более старого епископа выросла до небес. К чести моей будь сказано, именно по моим эскизам было вышито Знамя Черного Рыцаря, которое епископ освятил в той же часовне во время торжественного богослужения. Это знамя стало символом объединения страны, и только одному Джироламо я раскрыл, что это — не более чем фамильное знамя рода Стивенсов. На черном полотнище — алый щит с серебряным крестом. Отныне это знамя развивалось над башней замка лорда Уиндема. Стражники епископа, еще недавно имевшие дело с нами, в порыве, близком к религиозному экстазу, рассказывали всем прибывающим, как Черный Рыцарь чудесным образом возник перед ними, не был узнан, но по великой милости Господней, пелена с глаз их спала и они узрели святой лик Воителя. Бородач, удостоившийся чести прикоснуться к Святому Мечу, объезжал теперь с небольшой, но сильной дружиной, города и веси, неся от имени епископа, чьи земли за стойкость и непринятие владычества вурдов, были разорены, благую весть о том, что близится пора великого Похода. Народ был без ума от него, — да и мужик он был сам по себе неплохой, — и вконец сбитые с толку вурды так и не смогли ликвидировать этот спаянный до фанатизма отряд. Словом, в стране назревали новые времена… Каждый день мы с Джироламо приходили в часовню и подолгу сидели рядом с Рыцарем. Глядя на его спокойное, светящееся призрачным светом лицо, я мысленно обращался к нему, но он не слышал призывов моего сердца. «Какие сны видишь ты сейчас, друг мой? Кто находится сейчас рядом с тобой там, далеко, куда даже мне не дано проникнуть?» Но ни малейшего дуновения, ни самого малого ощущения того, что он рядом, у меня так и не возникло. Только один раз, среди ночи, я вдруг вскочил в полной уверенности, что Рыцарь где-то здесь, в двух шагах. Рядом поднялся Джироламо. Трясущимися лапами я зажёг свечу и оглянулся. Никого. Шуршали по углам неаппетитные мыши. Тонкий серп луны опасливо заглядывал в окно, и поскрипывали ставни, отворенные по случаю теплой ночи. Меня поразил вид Джироламо. Все лицо его было мокро от слёз, и вывороченное веко покраснело больше обычного. Увидев, что я смотрю на него, Джироламо лег, и отвернулся к стене. Я подошёл к нему и сел в ногах. — Тебе снился наш друг? — осторожно спросил я. Джироламо молчал. — А мне вот он часто снится. Знаешь, я по нему скучаю, несмотря на то, что мы видим его каждый день…. Джироламо глухим голосом спросил: — Кис, как ты думаешь, мы вернёмся? Его вопрос поразил меня. Джироламо никогда прямо не признавал то, о чём я догадывался. На все мои намёки, хитросплетения разговоров и прямые расспросы он лишь отмалчивался и иногда мрачно улыбался, что при его изуродованном лице смотрелось страшно и неприятно. — Что ты молчишь, Кис? Что-то удивительно знакомое показалось мне в его печальном голосе. Мелькнуло острое ощущение дежавю. Знаете, как это бывает, когда слово вертится на кончике языка, а вспомнить его окончательно — увы! Это мучительное состояние ушло так же внезапно, как и появилось. — Я думаю, мой бедный мальчик, что от Судьбы уйти нельзя, — пригорюнился я. — Скоро мы всё узнаем. Один мудрый человек так сказал по этому поводу: «Только смерть в последний момент откроет каждому тайну, в которой уже не будет нужды»… Но я надеюсь, что всё будет так, как надо, даже, если мы сложим буйные головы на поле брани. И сказки о нас расскажут, и песни о нас споют. Несмотря на то, что я есть материалист, я всё-таки верю в высшее проявление материи — её созидающее начало, сиречь Провидение. Смирение, терпение и вера, — вот чему учили нас в Университете… Я говорил, а дыхание Джироламо успокаивалось. Когда я упомянул Университет, мальчик сонно пробормотал: — Не надо, доктор Донатти, я справлюсь… у вас и так много работы… — Что? — Я осторожно тронул его за плечо, но Джироламо уже спал. Тысяча разнообразных, временами самых фантастических предположений лавиной обрушились на меня. Я тихо вскочил и забегал по комнате. Более всего мне хотелось немедленно разбудить Джироламо и решительным образом расспросить его. Борясь с этим искушением, я вскочил на подоконник. Одним прыжком, ловко и изящно, я махнул на голову боковой горгулии, а с неё уже на крышу. Черепица жалобно хрустнула под моими лапами. Я поднялся по покатой крыше, а затем, привычно, но осторожно, используя выступы, карнизы и разнообразные архитектурные мелочи, практически бесшумно добрался до крыши главной башни. На сторожевой площадке никого не было. Говорят, что башню собирались перестроить ещё при жизни отца лорда Уиндема, но так и не собрались. Верхние этажи её были перекрыты, и только голуби, летучие мыши и прочая летающая мелочь обитала там. Было темно и просто прекрасно. Серпик луны слабо освещал рваные плоскости высоко висящих облаков. Тускло отсвечивала вода в реке, горели костры под замковыми стенами, где лагерем располагались прибывающие дружины лордов и ополчение. Чуть ниже меня я видел отсвечивающий серебряный крест на знамени, водружённом над башней лорда. Далеко-далеко смутно темнели громады лесистых гор. Мне они показались выше, чем обычно, и внимательно вглядевшись, я понял, что из-за гор к нам может прийти гроза. То, что я принял за вершины, были грозовые тучи, пытающиеся перевалить через перевал. Изредка тучи освещались изнутри слабыми размытыми вспышками. Там, далеко, бушевала гроза, грохотал гром, и ослепляли ветвистые молнии. Я вернулся мыслями к Джироламо, устроившись поуютнее рядом с бывшим флагштоком, превращенным добавлением перекладины в простой деревянный крест. Я улыбнулся, когда вспомнил, что епископ видел в этом великий символ — святой крест находится всё-таки выше знамени рождающейся династии. Итак, кто такой Джироламо, что сделало из юного студента калеку? Какими силами перенесен он сюда, в этот мир? В чём выражалась воля Провидения?.. Но даже ваш покорный слуга, бывший одним из первых логистов Университета, не смог собрать воедино осколки известных мне фактов! Мало помалу я задремал и проснулся лишь под утро, когда гроза, перевалив-таки через горы, громыхала в отдалении, обещая ливень к полудню… А между тем, время шло, и всё ближе и ближе был решающий поход… К. И. Стивенс, магистр ****** … я с удивлением открыл глаза. Надо же, задремал! С беспокойством я завертел головой, пытаясь определить, где же мы всё-таки едем. Ни черта не было видно сквозь заиндевевшие трамвайные стекла! — Ленина. Следующая — площадь пятого года… — прохрипел репродуктор. Неуклюжий пакет из бумаги крафт по-прежнему лежал у моих ног. Цела моя говяжья нога! Сегодня к нам в лабораторию ворвалась Людмила и принесла на крыльях весть о том, что все желающие могут получить мясо без талонов, отбоярившись некоей символической суммой. Институтский люд не был избалован подобными подарками и суетливо вставал в очередь. Мы с Женькой как всегда прохлопали ушами, положившись на вечный «авось», но, как ни странно, промозглой говядины хватило и на нас. Николай Васильевич, главный организатор благого деяния, а также главный и всеми уважаемый рубщик, выделил нам по здоровенному куску, предварительно взвесив его на весах, на которых обычно взвешивались так называемые «присадки» перед контрольными выплавками. Мы выклянчили в соседней лаборатории пару дырявых мешков из бумаги крафт дерьмового цвета и сложили туда наши трофеи. На радостях мы организовали распитие спиртных напитков на рабочем месте в послерабочее время, ибо таковое уже давно настало. Подобное мероприятие привлекло достаточное количество желающих и стоило нам остатков медицинского спирта, чудом сохранившегося с предыдущего междусобойчика… — Ничто не даётся нам так дёшево и не ценится нами так дорого, как хорошая пьянка! — громогласно провозгласил Евгений, когда, уже в первом часу ночи, мы притащились на трамвайную остановку. С мешками за спиной, — а иначе тащить их было неудобно, — мы напоминали парочку вороватых бомжей, дружно выписывающих кривые на промерзшей улице. — Однако, ты прав, — с трудом выговорил я, удивляясь тому, как заплетается язык на простейших фразах. — Недаром тебя народ избрал… Буквально на днях до нас донёсся пьянящий ветер перемен, и мы единогласно избрали Женьку председателем Совета Трудового Коллектива лаборатории номер 37, Ордена Трудового Красного Знамени Всесоюзного Научно-исследовательского Института энергетических систем нагрева металлов и производства огнеупоров в цветной металлургии. Я попытался выговорить полное название доблестного института, присовокупив к нему и шестистрочное название лаборатории, но запутался, не дойдя и до огнеупоров. Евгений торжествующе продолжил, однако забыл про нагрев и забуксовал. — …. и примкнувший к ним Шепилов. — закончил я. — Аминь, — отозвался Женька. — Слушай, я на автобус пошёл, трамвая мы уже хрен дождёмся. — Начхать, — легкомысленно отозвался я, пытаясь в который раз перехватить мерзлый мешок с ледяной коровьей ногой подмышку, и в который раз убеждаясь, что в моём зипуне это невозможно. — Не, я пойду, а ты стой. Утром здесь и встретимся. Ты упрямый, но трамвай ещё упрямее. Ладно, давай, пока. Ногу не потеряй!.. — И потерял ногу, как было зафиксировано протоколом впоследствии… С тем мы и расстались. Я смотрел, как упорно Евгений преодолевает напор озверевшего ветра. Вот его стало заваливать на левый борт, а вот он осел на корму и пошёл юзом. «Спирт и ветер. Пепел и алмаз» — почему-то подумалось мне, и я стал пытаться закурить на ветру… Трамвай вывалился из-за ограды совершенно неожиданно. Он прогрохотал мимо и я всполошился, что он так и не остановится. Однако вожатый, видимо, заметил меня и затормозил. Проковыляв метров двадцать, — проклятый мешок совсем разорвался, и коровий мосол вызывающе выперся из него наружу, — я влез через заднюю дверь и плюхнулся поближе к обогреву. Оказалось, что в заблудшем трамвае обогрев имеется, и короб ТЭНа приятно грел даже сквозь зимний сапог. Я плотнее закутался в шарф, поправил поднятый воротник и отодвинул говяжью конечность подальше от горячего… … я с удивлением открыл глаза. Надо же, задремал! С беспокойством я завертел головой, пытаясь определить, где же мы всё-таки едем. Ни черта не было видно сквозь заиндевевшие трамвайные стекла! — Ленина. Следующая — площадь пятого года… — прохрипел репродуктор. — … как реальность, кондовая и нелицеприятная, — закончил сидевший рядом кот. — Ошибаешься, — ответил я, глядя, как неподалёку борется с тошнотой молодой парнишка в расстегнутой дублёнке. — Материализм предполагает… — Ой, только не надо мне о материализме! — рассердился кот. — Дурацкое слово. В моём понимании, религия ни в коей мере не исключает процесс познания. Примером тому служит немалое число верующих учёных. И вообще, Рыцарь, религия есть в большей степени процесс примирения животного начала в человеке с его собственной душой. — Умно, но непонятно. Примирение с тем, что аз есмь обезьяна? Соответственно и вести я себя могу так же, как и макака? Например, незатейливо совокупиться вон с той симпатичной девушкой… Молодой человек стал натужно икать. Заметно было, что блевать ему ещё хочется, но уже нечем. — Нет. Примирение именно в том, что ты должен понять — животное начало в тебе есть и никуда не денется, но полностью подчиняться его позывам ты всё равно не можешь, — божественная искра не даёт. А если переломишь себя — сам же и мучаться будешь. — Сомневаюсь, — вяло сказал я. — Так бы и преступности не было, и коммунизм бы давно настал. Огромное количество интересных и умных людей. Хорошо! И в трамваях никто не блюёт по ночам… — Я ведь имею в виду не только нравственные мучения, — заметил кот, — разглядывая рукоять своего кинжала. — А тот червяк, что точит душу самого распоследнего негодяя? Это только ему кажется, что ещё чуть-чуть, и он обретёт некое счастье. Я уж молчу о загробном воздаянии… — Вот по этому пункту у нас вечная напряжёнка, — назидательно сказал я. — Поверить всерьёз — страшно, а не верить — легко. Опять же, адские мучения пугают человека с воображением, а у подавляющего большинства не хватает воображения на то, чтобы заранее представить собственный понос. Вот и не моют фрукты, пока не вспучит. Тогда, вроде бы, верим. До первого яблока… — Каждому своё, — неопределенно сказал кот и внезапно встал. Он вцепился когтями в стекло окна, и оно пошло волнами. Сильно рванув на себя, кот вырвал из стекла кусок неправильной формы, и отбросил его в сторону. Края отверстия дрожали, медленно стягиваясь. — До встречи, — сказал кот и внезапно подмигнул мне. — Ещё увидимся, а? — Ну, может быть и даст Бог, — ответил я, устраиваясь удобнее, поскольку из отверстия страшно несло ледяным ветром. Мелькали какие-то освещенные окна и доносились обрывки музыки. Кот подобрался и одним прыжком вымахнул через окно. Края отверстия покрылись рябью и в несколько мгновений стекло стянулось в ровную плоскость, тут же начавшую покрываться изморосью… … я с удивлением открыл глаза. Надо же, задремал! С беспокойством я завертел головой, пытаясь определить, где же мы всё-таки едем. Ни черта не было видно сквозь заиндевевшие трамвайные стекла! — Ленина. Следующая — площадь пятого года… — прохрипел репродуктор. Ольга сидела молча, освободив одну руку от варежки, и что-то рисовала на инее окна. Я смотрел, как её муж наклоняется к её уху и что-то говорит. Видно было, что Ольга не в духе, а муж изо всех сил пытается переломить её настроение. «Зря, — равнодушно подумал я. — В таких случаях лучше молчать. Они не проедут ещё и пары остановок, как она выколотит из мужа бубну, и до самого вечера ему придётся ходить в виноватых. А к ночи она позволит ему попросить у неё прощения, и бедный олух будет на седьмом небе от счастья». Ольга внезапно обернулась ко мне и тихо сказала: — Не ревнуй. Ну, что ты, в самом деле…. И смотри, чтобы твою ногу не стащили, ладно? Муж продолжал свой неслышный монолог. Мой сонный сосед в немыслимой собачьей шапке завозился, поднял голову и звучно, с расстановкой произнёс: Он чихнул и гордо покосился на Ольгу. Она чуть заметно пожала плечами… …я с удивлением открыл глаза. Надо же, задремал! С беспокойством я завертел головой, пытаясь определить, где же мы всё-таки едем. Ни черта не было видно сквозь заиндевевшие трамвайные стекла… — Ленина. Следующая — площадь пятого года… — прохрипел репродуктор. В трамвае было жарко. Языки пламени пробивались сквозь отверстия обогревателя. Бок моего мешка совсем обуглился, и жутко несло протухшим мясом. Мельком я увидел, что муж уже помирился с Ольгой и нежно целует её в раскрасневшееся ушко. Надо мной вдруг возникло до ужаса знакомое лицо: — Вот и хорошо, что у вас билетик прокомпостирован. А то многие норовят задарма прокатиться, — весело проквакал Гвалаук, и облизнул ссохшиеся губы черным раздвоенным языком. От него воняло спиртным и луком. В ужасе я дёрнул ногами, пытаясь вскочить, и споткнулся о проклятую ногу. Пытаясь удержаться на ногах, я схватил Гвалаука за рукав. — Ох, извините. — Ничего, молодой человек, — благодушно воскликнул Гвалаук. — Мне надо выйти, — пробормотал я. Лина сидела где-то впереди, молчаливая и печальная. Я оттолкнул кондуктора в сторону и попытался побежать, но ноги не слушались. Гул пламени становился всё сильнее. Трамвай вдруг наполнился людьми. Они стояли плотной толпой, разговаривали, смеялись, кто-то на ходу прикладывался к бутылке портвейна. Я расталкивал людей, пытаясь пробраться к Лине, а Гвалаук наставительно скрипел над ухом, крепко уцепившись за моё плечо, почему-то называя меня рыцарем: — Жертва. Ты не представляешь себе, рыцарь, сколь много зависит от качества жертвы. Жертва должна выбираться тщательно, ибо то, что отдаёшь Судьбе, должно быть дорого и тебе, Айвенго ты мой, самому!!! Иначе, какая же это жертва? Жертвенность, жертвенность и еще раз жертвенность, вот те три кита, на которых стоит всё в этом мире. Пламя гудело всё сильнее, и я с ужасом видел из-за спин людей, что передняя часть вагона уже полыхает. Я кричал, кричал, кричал… … надо же, задремал! С беспокойством я завертел головой, пытаясь определить, где же мы всё-таки едем. Ни черта не было видно сквозь заиндевевшие трамвайные стекла! — Ленина. Следующая — площадь пятого года… — прохрипел репродуктор. — Он прав, тихо сказала мама. Близка уже тень Мальтийского креста. Тебя не спасут ни друзья, ни кольчуга, ни меч. — Этого я не боюсь. — Я знаю. Но я боюсь того, что может любящее сердце. Тебе будет очень тяжело потом… — Ты говоришь загадками, мам. — Сынок, не расспрашивай ни о чём. Иногда в конце пути тебя ждут лишь усталость и горе. — Мальтийский крест! — торжествующе протянул, почти пропел голос Гвалаука. — Мальтийский крест, — с отчаянием повторило эхо, и голос его был голосом Лины. |
||
|