"Возвращайтесь, доктор Калигари" - читать интересную книгу автора (Бартелми Доналд)

В бегах

Вхожу, ожидая, что в зале никого (И.А.Л. Бёрлигейм проходит в любую открытую дверь). Но нет. Там, справа посередине, сидит мужчина, плотно сбитый негр, хорошо одетый и в черных очках. Решаю после мгновенного размышления, что, если он настроен враждебно, смогу удрать через дверь с надписью «ВЫХОД» (за надписью нет лампочки, нет уверенности, что дверь куда-нибудь приведет). Фильм уже начался – «Нападение марионеток». В том же кинотеатре довелось увидеть: «Крутой и чокнутый», «Богини акульего рифа», «Ночь кровавого зверя», «Дневник невесты-старшеклассницы». Словом, все незаурядные образчики жанра, склоняющиеся к изнасилованиям за кадром, к непотребным пыткам: мужчина с огромными плоскогубцами подбирается к растрепанной красотке, женское лицо, плоскогубцы, мужское лицо, девушка, крик, затемнение.

– Хорошо, когда зал полон, – замечает негр, повышая голос, чтобы перекрыть пиноккиношное стрекотание марионеток. Голос приятный, а за очками – зловещие глаза? Нужное подчеркнуть: злость, согласие, безразличие, досада, стыд, ученый спор. Продолжаю поглядывать на «ВЫХОД», как там мальчик в вестибюле, для чего ему был нужен бумажный змей? – Конечно, он никогда не был полон. – Очевидно, у нас завяжется разговор. – Ни разу за все годы. На самом деле, вы здесь первый.

– Люди не всегда говорят правду.

Надо позволить ему переварить услышанное. Мальчик в вестибюле одет в майку, там еще надпись «Матерь Скорбящая». Где же это было? Возможно, тайный агент на жалованье Организации, обязанности: враки, драки, слежение, телефонные подключения, гражданские беспорядки. Усаживаюсь через весь кинотеатр от черного и наблюдаю кино. Экран разодран сверху донизу, здоровущая прореха, лица и обрывки жестов проваливаются в пустоту. Однако попавшая в переплет Армия США, несмотря на Честного Джона, Ищейку, Ханжу, несмотря на психические атаки и нервно-паралитический газ, откатывается под натиском марионеток. Молоденький лейтенант храбро защищает медсестру (форма – в клочья, аппетитные бедра, чудный бюст) от сексуальных домогательств Щелкунчика.

– Вы в курсе, что зал закрыт? – дружелюбно окликает меня друг. – Видели вывеску?

– Но ведь картина идет. Да и вы здесь. Объявления, в конце концов, относятся ко всем, и если делать исключения, то так и напишите: солдаты, моряки, летчики, дети с бумажными змеями, собаки в соответствующих намордниках, страждущее дворянство, люди, обещавшие не подглядывать. Хорошо одетые негры, замаскированные черными очками, в закрытых пустых кинотеатрах, попытка навязать знакомство, заботливый друг с дружеским словом, угрожающая нотка, совсем как «Мятеж в борделе», как в «Ужасе из пятитысячного года». Детки играют, любительская пьеса, понимают ли они, с кем имеют дело.

– Этот бред не прекращается, – утверждает друг. – Просто очаровательно. Сеансы без перерыва с 1944 года. Идут и идут себе. – Запрокидывает голову, театрально хохочет. – Даже тогда никуда не годились, за ради бога.

– Чего ж вы здесь торчите?

– Не думаю, что это удачный вопрос.

Лицо друга становится непроницаемым, он погружается в созерцание фильма. Вспыхивают пожары во множестве, музыка сдержанна. Я предусмотрительно вверяю свою персону таким местам. Рискованно, конечно, но ведь так же рискованно переходить улицы, открывать двери, заглядывать незнакомцам в глаза. Мужчина не может жить, не помещая обнаженного себя пред лик обстоятельств, будь то война, подводный мир, реактивные самолеты или женщины. Всегда удастся улететь, прибежище всегда найдется.

– Я вот что имел в виду, – продолжает мой друг воодушевленно, улыбаясь и жестикулируя, – другие кинотеатры. Когда они полны, просто теряешься в толпе. Здесь, если кто-то войдет, его сразу засекут. Но большая часть людей… верит вывеске.

И.А.Л. Бёрлигейм проходит в любую открытую дверь, частные апартаменты, публичные сборища, магазины с детективами в шляпах, встречи Сынов и Дщерей Того, Кто Воскреснет, но надо ли хвастать? Продолжаю двигаться, напролом. Изучение мотивов являет привлекательность темных мест, ничего общего не имеет с обстоятельствами. Но лишь потому, что мне теплее. Намек был в том, что большинство людей делает то, что говорят: НЕ ОКОЛАЧИВАТЬСЯ, НЕ ПАРКОВАТЬСЯ С 8 ДО 17 ЧАСОВ, ПО ТРАВЕ НЕ ХОДИТЬ, НЕ ПОДХОДИТЬ – ВЕДУТСЯ РЕМОНТНЫЕ РАБОТЫ. Негр придвигается на два сиденья, доверительно понижает голос.

– Конечно, это не моя забота… – Лицо кажется умиротворенным, заинтересованным, как у старого вертухая в «Девушке из камеры смертников», как у воздухоплавателя-душителя из «Цирка ужасов». – Конечно, меня это волнует меньше всего. Но по совести, мне бы хотелось чуточку серьезности.

– Я абсолютно серьезен.

С другой стороны, возможно, противник мой – просто и чисто тот, за кого себя выдает: хорошо одетый негр в черных очках в закрытом кинотеатре. Но где же тогда сосиска? В чем тогда фокус? Вся жизнь построена на противоречиях, на движении внутрь себя, два микрокосма, диагонально, оспаривает скрытую угрозу, должно быть место и для иронии.

– И все-таки, что вы делаете здесь? – Дружок откидывается на выдвижном сиденье с таким видом, будто у него козырь в рукаве. – Вы, верно, решили, что это – подходящее заведение?

– Снаружи выглядело замечательно. И внутри никого, кроме вас.

– Но я-то все же – здесь. Что вы обо мне знаете? Ничего, абсолютно ничего. Я могу быть кем угодно.

– Я тоже могу быть кем угодно. И я заметил, что вы тоже поглядываете на дверь.

– Таким образом, мы одинаково проблематичны друг для друга. – Сказано ловко, с сознанием силы. – Меня зовут Бэйн, кстати. – Раскуривает трубку, цветистость и аффектации. – Имя – не настоящее, конечно.

– Конечно. – Трубка сигналит сообщникам, засевшим на балконе, за гобеленами, под надписью «ВЫХОД»? Или все это безмозглое представление – только случайность, скрывает тщеславное сердце, пустые мозги? На экране известный ученый решил проблему победы над марионетками: термиты-мутанты брошены во фланговую атаку. Страна в панике. Уолл-Стрит пал, Президент насупился. А что с юным осведомителем из вестибюля, в чем его значимость, кто развратил обладателя футболки, владельца бумажного змея?

– Я работаю с понятиями, – добровольно продолжает дружок. – Танцующие куклы, обучение анализу почерка по почте, секреты вечной жизни, монеты и марки, удивите своих друзей, языческие ритуалы, давно забытые пропажи, полная коллекция редких кинжалов со всего света, есть гуркхские, стилеты, финки, охотничьи, метательные.

– И что вы здесь делаете?

– Как и вы, – возвещает он, – смотрю фильм. Заглянул на огонек.

Мы возобновляем просмотр. Роль Бэйна неясна, вероятные мотивы в разжигании беседы: (1) Агент заговора, (2) Такой же, как я, страдалец из подполья, (3) Занимается контрразведкой, (4) Искатель талантов для Школы Полицейских Стукачей, (5) Маркетолог, нанятый создателями «Нападения марионеток», (6) Простой любопытный подонок, никак не связанный с чем-либо из упомянутого выше. Очевидно, гипотезы 1, 2 и 6 наиболее логичны. Если же верна шестая, однако, поработать смогли бы и простые тупицы, как утверждалось в репликах «люди не всегда говорят правду» и «я заметил, вы тоже поглядываете на дверь». К тому же в его рассуждении заложена скрытая схема: слишком любопытен, слишком искушен в социологии утаивания. Легенда шаткая, кто зацикливается на редких кинжалах, гуркхских, финках, охотничьих и метательных, в наш день и век, когда крупномасштабное мошенничество доступно даже простофиле, стоит взглянуть на государственные манипуляции с пшеницей, телевидение, уран, разработку систем и общественные отношения? Маскировка тоже банальна, почему негр, почему негр в черных очках, зачем сидит в темноте? Теперь разыгрывает интерес к событиям на экране, говорит, это крутят с 1944 года, хотя я совершенно точно знаю, что на прошлой неделе шли «Богини Акульего Рифа», а перед ними – «Ночь кровавого зверя», «Дневник невесты-старшеклассницы», «Крутой и чокнутый». На днях пойдут сразу два фильма «Школьница из колонии для малолетних» и «Вторжение инопланетян». Зачем врать? Или он пытается мне внушить непостоянство времени? Сладостный аромат откуда-то, цветы растут прямо в трещинах пола, под сиденьями? Возможно, вербена, возможно, гладиолус, ирис или флокс. Не могу определить с такого расстояния,…чего он хочет? Теперь он кажется искренним, снимая очки и вовлекая в события свое лицо (его глаза пылают во мраке), морщит лоб, опускает уголки рта, у него это здорово получается.

– Скажите мне честно, от чего вы прячетесь? – роняет он этакой «Энолой Гей» в двух шагах от своей пресловутой цели.

Бомба не взорвалась, Бёрлигейм не реагирует. Лицо – воплощение беззаботной веселости, по его собственным отвратительным словам, меня это волнует меньше всего. Сейчас Бэйн вкладывает в выполнение задания всю душу, совершенно ясно, что он профессионал, но кем подосланный? В наши дни все невероятно сложно, демаркационные линии размыты.

– Послушайте, – умоляет он, подбирается на два сиденья ближе, шепчет: – я знаю, что вы в бегах, и вы знаете, что вы в бегах, и я вам признаюсь, я в бегах тоже. Мы нашли друг друга, мы взаимно смущены, мы следим за дверями, мы прислушиваемся, ожидая услышать грубые голоса, звук предательства. Почему не довериться мне, почему не бороться за общее дело, дни удлиняются, иногда мне кажется, что я глохну, иногда глаза закрываются, хотя я их не просил. Двое лучше видят, чем один, я даже готов назвать вам свое настоящее имя.

Возможные чувства перед лицом вопиющей искренности: отвращение, отрешенность, радость, бегство, родство душ, сдать его властям (власти до сих пор существуют). Ужели это не обстоятельства, перед которыми может болтаться в воздухе нагой Бёрлигейм, не та настоящая жизнь, риск и опасность, что в «Женщине Вуду», в «Твари из Черной Лагуны»?

Бэйн продолжает:

– Мое подлинное имя (как мне это произнести?) – Адриан Хипкисс: это то, от чего я бегу. Представляете ли вы, что значит называться Адрианом Хипкиссом: хохотки, насмешки, бесчестье, это было невыносимо. И еще: в 1944 году я отправил письмо, в котором не сказал то, что собирался, я съехал на следующий день, это был канун Нового года, и все грузчики были пьяны, сломали ножку у пианино. Из страха, что это вернется и будет мучить меня. Моя жизнь с той поры превратилась в смену масок: Уотфорд, Уоткинс, Уотли, Уотлоу, Уотсон, Уотт. Подлинное лицо исчезло, разлетелось вдребезги. Кто я, кто это знает?

Бэйн-Хипкисс начинает всхлипывать, включается система охлаждения, городская жизнь – ткань таинственных шумов, возникающих и пропадающих, пропадающих и возникающих, мы достигаем контроля над физическим окружением только за счет слуха, что, если бы человек мог чувствовать, если б мог уворачиваться в темноте? Термиты-мутанты пожирают марионеток с огромной скоростью, награды – ученым, аппетитная красотка-медсестра – молоденькому лейтенанту, они завершат все это шуткой, если возможно, означающей: вообще-то все это понарошку. Обман существует на любом уровне, попытка отрицать то, что являет глаз, что разум осознает как истину. Бэйн-Хипкисс выкручивает руки моей доверчивости, кот в мешке. Если не (6) и не (1), готов ли я иметь дело с вариантом (2)? Должна ли тут быть солидарность? Но плач невыносим, неестествен, его следует оставлять на особые случаи. Телеграмма среди ночи, железнодорожные катастрофы, землетрясения, война.

– Я скрываюсь от попов (мой голос странно нерешителен, срывается), когда я был самым высоким мальчиком в восьмом классе школы Скорбящей Богоматери, они хотели отправить меня играть в баскетбол, я отказался, отец Блау, поп-физрук, сказал, что я отлыниваю от полезного для здоровья спорта, дабы погрузиться во грех, не считая греха гордыни и других разнообразных грехов, тщательно перечисленных перед заинтересованной группой моих современников.

Лицо Бэйн-Хипкисса проясняется, он прекращает всхлипывать, а тем временем фильм начинается снова, марионетки еще раз выступают против Американской Армии, они неуязвимы, Честный Джон смехотворен, Ищейка неисправен, Ханжа подрывается на пусковой площадке, цветы пахнут все слаще и сильнее. Неужели они действительно растут под нашими ногами, и время взаправду проходит?

– Отец Блау мстил во время исповедей, он настаивал на том, чтобы знать все. И ему было что знать. Ибо я больше не верил так, как должен был верить. Или верил слишком сильно, без разбору. Тому, кто всегда был чрезмерно восприимчив к лозунгам, им никогда не следовало говорить: Ты можешь изменить мир. Я намекнул своему исповеднику, что некоторые моменты ритуала омерзительно похожи на сцену воскрешения в «Невесте Франкенштейна». Он был шокирован.

Бэйн-Хипкисс бледнеет, он и сам шокирован.

– Но поскольку он и так по праву был во мне заинтересован, то стремился наставить меня на путь истинный. Я не провоцировал этот интерес, он смущал меня, я думал совсем о другом. И виновен ли я, что во всем этом недокормленном приходе только я выделял достаточное количество гормонов и тщательно пережевывал суп и жареную картошку, кои были нашим ежедневным рационом, вынуждая свою голову и руки максимально приблизиться к баскетбольной корзине?

– Вы могли бы симулировать растяжение лодыжки, – резонно отметил Бэйн-Хипкисс.

– К сожалению, то было только начало. Однажды, посреди доброго Акта Покаяния – а отец Блау совершает обряд с благочестивой злобой, – я выпрыгнул из исповедальни и помчался между скамеек, чтобы никогда больше туда не возвращаться. Я миновал крестящихся людей, миновал маленькую негритянку, чью-то горничную, нашу единственную черную прихожанку, которая всегда сидела в последнем ряду с носовым платком на голове. Покинув отца Блау, бесповоротно, с прискорбным осадком от наших еженедельных встреч: грязных мыслишек, злости, брани, непослушания. Бэйн-Хипкисс передвигается еще на два сиденья (почему именно два за один раз?), голос почти срывается:

– Грязных мыслишек?

– Мои грязные мыслишки были особого, богатого деталями и зрительными образами рода. По большей части они тогда касались Недды-Энн Буш, которая жила через два дома от нас и была удивительно хорошо развита. Под ее окнами я скрючивался много вечеров, ожидая откровений красоты, свет горел аккурат между шкафом и окном. Я был особо вознагражден несколько раз, а именно: 3 мая 1942 года, увиденным мельком знаменитым бюстом; 18 октября 1943, на редкость холодным вечером, перемещением трусиков с персоны в бельевую корзину с последующим трехминутным обозрением нагой натуры. Пока она не догадалась выключить свет.

– Невероятно! – шумно выдыхает Бэйн-Хипкисс. Ясно, что исповедь неким неясным образом возвращает его к жизни. – Но этот священник наверняка подыскал какое-нибудь духовное утешение, совет… Однажды он предложил мне кусочек шоколадного батончика.

– В знак расположения?

– Он хотел, чтобы я рос. Это входило в его интересы. Ему мечталось о первенстве города.

– Но то был акт доброты.

– Все произошло до того, как я сказал, что не выйду на игру. В темной исповедальне с раздвижными панелями, лица за ширмой, как в «Малышке из замка», как в «Тайне дома Эшеров», он твердо отказывал мне в понимании этой озабоченности, совершенно естественного и здорового интереса к интимным женским местам, удовлетворявшегося незаконными способами, как в случае с окном. Вкупе с профессионально поставленными вопросами, для того чтобы вытянуть из меня все детали до последней, включая самоуничижение, и принудительным перерасходом батончиков, шоколадок «Марс» и просвирок, значение которых в периоды сексуального самовозвышения впервые было указано мне этим добрым и святым человеком.

Бэйн-Хипкисс явно взволнован. Почему бы и нет? Это волнующая история. В мире полно вещей, вызывающих отвращение. Не всё в жизни – «Виставижн» и «тандербёрдз». Даже шоколадки «Марс» обладают скрытой сутью, опасной в глубине. Искоренением риска пусть занимаются женские организации и фонды, лишь меньшинство – увы! – может быть великими грешниками.

– Вот так я и стал убежденным антиклерикалом. Не любил больше Господа, ежился от слов «сын мой», бежал от ряс, где бы они ни появлялись, предавал анафеме все, что прилично, богохульствовал, писал поганые лимерики с рифмой «монашка-какашка», словом, был в упоительном полном отлучении. Потом мне стало ясно, что это не игра в одни ворота, как казалось вначале, что за мною погоня.

– А…

– Это открылось мне благодаря брату-расстриге из Ордена Гроба Господня, человеку не слишком сообразительному, но сохранившему добро в тайниках сердца, он восемь лет проработал поваром в епископском дворце. Он утверждал, что на стене в кабинете епископа висит карта, и в нее воткнуты булавки, отмечающие тех из епархии, чьи души под вопросом.

– Господи всемогущий! – ругается Бэйн-Хипкисс, мне кажется, или тут слабо веет…

– Она дисциплинированно обновляется коадъютором, довольно политизированным человеком. Каковыми, по моему опыту, являются большинство церковных функционеров ниже епископского ранга. Парадоксально, но сам епископ – святой.

Бэйн-Хипкисс смотрит недоверчиво:

– Вы все еще верите в святых?

– Я верю в святых, святую воду,

коробки для пожертвований,

пепел в Пепельную Среду,

лилии на Пасху,

ясли, кадила, хоры,

стихари, библии, митры, мучеников,

красные огоньки,

дам из Алтарного Общества,

Рыцарей Колумба,

сутаны и лампады,

божий промысел и индульгенции,

в силу молитвы,

Преосвященства и Высокопреподобия,

дарохранительницы и дароносицы,

звон колоколов и пение людей,

вино и хлеб,

Сестер, Братьев, Отцов,

право убежища,

первосвятительство Папы Римского,

буллы и конкордаты,

Указующий Перст и Судный День,

в Рай и Ад,

я верю во все это. В это невозможно не верить. Оттого-то все так сложно.

– Но тогда…

– Баскетбол. В него я не верю.

Но это не все, это был первый ритуал, открывший мне возможность других ритуалов, других праздников, например, «Крови Дракулы», «Поразительного Колосса», «Оно покорило мир». В силах ли Бэйн-Хипкисс постичь этот славный теологический вопрос: каждый верит во что может и следует за этим видением, что столь ярко возвышает и унижает мир? Оставшись в темноте, наедине с собой, каждый жертвует «Поразительному Колоссу» все надежды и желания, пока епископ рассылает свои патрули, хитрых старых попов, величавые парочки монахинь с простыми поручениями, я помню год, когда все носили черное, как я нырял в парадные, как непристойно спешил, переходя улицу!

Бэйн-Хипкисс заливается румянцем, ему неловко, сучит ногами, открывает рот:

– Я хочу исповедаться.

– Исповедуйтесь, – понуждаю я, – не стесняйтесь.

– Я сюда послан.

И прямо под носом, и в Тибете у них есть агенты, даже в монастырях у лам.

– Это мне кое-что напоминает, – констатирую я, но Бэйн-Хипкисс встает, поднимает руку к голове, командует: «Смотрите!» Бёрлигейм съеживается, а Бэйн-Хипкисс сдирает с себя кожу. Умный Бэйн-Хипкисс, он сделал меня, я сижу с открытым ртом, он стоит, усмехаясь, кожа болтается на лапе, точно дохлая кухонная тряпка. Он белый! Я притворяюсь невозмутимым: – Это напоминает мне, касательно мысли, сказанной ранее, и фильм, что мы сейчас смотрим, – интересный тому пример…

Но он обрывает меня:

– Ваша позиция, в целом еретичная, имеет свой резон, – констатирует он, – но с другой стороны, мы не можем позволить, чтобы целостность нашей операции была волей-неволей поставлена под вопрос людьми со странными идеями. Отец Блау ошибался, мы тоже стадо не без паршивых овец. С другой стороны, если каждый из нашей паствы вздумает покинуть нас, го кто же спасется? Вы должны стать первым. Мне пришлось использовать это (виновато показывает фальшивое лицо), чтобы приблизиться к вам, это ради здравия вашей души.

Болбочет гололицый Бэйн-Хипкисс. Неужели Бёрлигейм схвачен, должен ли он сдаться? Ведь все еще есть знак с надписью «ВЫХОД», в сортир, на стульчак, в форточку.

– Я уполномочен применить силу, – извещает он, хмурясь.

– Касательно мысли, упомянутой выше, – замечаю я, – или начинавшей упоминаться, фильм, что мы смотрим, – сам по себе ритуал, множество людей смотрят такие фильмы и отказываются понимать то, что в них говорится. Согласи…

– В настоящее время у меня есть более срочное дело, – говорит он. – Сами пойдете?

– Нет, – твердо отвечаю я. – Обратите внимание на фильм, он пытается сказать вам кое-что, откровения не так часты в наше время, чтобы позволить себе швыряться ими налево и направо.

– Я должен предупредить вас, – говорит он, – что для человека, исполненного рвения, нет преград. Рвение, – гордо продолжает он, – это мое второе имя.

– Я не пошевелюсь.

– Должны.

Теперь Бэйн-Хипкисс легко передвигается на маленьких священничьих ножках, боком минуя ряды сидений. Хитрая улыбка на лице выдает его иерархическую принадлежность, руки невинно сжаты на животе, чтобы продемонстрировать чистоту намерения. Странные повизгивания, как в «Ночи кровавого зверя», пугающе красноватый оттенок неба, как в «Оно покорило мир». Откуда они исходят? Сладость, текущая из-под кресел, стала всепоглощающей. Я попытался предостеречь его, но тщетно, он не слышит. Выхватываю футляр из кармана пиджака, вставляю иглу в смертельную тушку инструмента, пригибаюсь в готовности. Бэйн-Хипкисс приближается, глаза прикрыты в мистическом экстазе. Я хватаю его за глотку, погружаю жало в шею, его глаза выпучиваются, лицо корчится, он оседает, дрожа, мешком среди сидений, через мгновение он залает, как собака.

Большинству не хватает соображения, чтобы бояться, они смотрят телевизор, курят сигары, тискают жен, рожают детей, голосуют, выращивают гладиолусы, ирисы, флоксы, никогда не заглядывают в лицо «Вопящему черепу», «Подростку-оборотню», «Тысячеглазому зверю», никакого понятия о том, что скрыто поверхностью, никакой веры в явления, не признанные иерархией. Кто в безопасности, когда за стенами дома бродит «Подросток-оборотень», когда улицы дрожат под лапами «Тысячеглазого зверя»? Люди думают, что все это шутки, но ошибаются. Опасно игнорировать видение – вот, например, Бэйн-Хипкисс, он уже залаял.