"Василий Федорович Хомченко. При опознании - задержать (Повесть) " - читать интересную книгу автора

пробовал писать и по-украински; написанное рвал, терял. Теперь же писал
только на белорусском языке. Стихи рождались между делом, на ходу, обычно в
одиночестве - в дороге, когда ждал оказии, в заезжих домах. Бывало, и в
служебном кабинете, когда заканчивал все срочные дела, не одолевали заботы
и хлопоты и он один сидел в тишине за столом. Тогда рука сама хватала
карандаш, тянулась к бумаге и на лист - чаще всего какой-нибудь служебный
бланк - ложились строка за строкой, строфа за строфой... Напишет,
прочитает, поправит, если есть охота и время, и засунет в ящик, да так, что
потом и не найти. И все же из написанного кое-что останется в душе и через
годы вспомнится, обретет новую жизнь в других, новых стихах, выйдет в
свет... Но это уже позже, через годы.
Однажды такой небольшой поэтический экспромт попался на глаза
Кабанову, когда тот изучал для выступления в суде законченное Богушевичем
уголовное дело. Стихи были написаны на обратной стороне протокола допроса
свидетеля и подшиты к делу. В свое время Богушевич написал их на чистом
бланке, а после по рассеянности использовал бланк по назначению. Товарищ
прокурора стихотворение прочитал, зашел к Богушевичу. "Не понимаю, Франц
Казимирович, что за стихи в деле? Они имеют какое-нибудь отношение к
свидетелю? Язык чудной. Вижу, что славянский, а какой - не пойму. Не
украинский, не русский и не польский". "Белорусский, - сказал Богушевич, но
не признался, что написал стихотворение он. - Это народная песня,
записанная возле Городни".
Расхаживая от стены до стены по кабинету с такими думами, Богушевич
совсем забыл про папку, лежавшую на столе, и про то, что ему следовало
сейчас предпринять. Забыл, ушел в себя. Такое бывало с ним часто, это
заложено в его характере. Близкие ему люди и даже просто знакомые давно
заметили за ним странность: беседует о чем-нибудь конкретном, кажется, весь
поглощен разговором и вдруг переключается на нечто совсем иное, думает об
этом ином, живет иными мыслями и переживаниями, забыв об окружающем мире.
Глядит по-прежнему на собеседника, кажется, внимательно слушает, а глаза
бессмысленные, ничего не видят, парит где-то, погружается в мечты и грезы.
Когда он впадал в такое состояние, про него говорили, что он "витает в
облаках". Только жена Габа не могла привыкнуть к чудачествам мужа.
"Франек, - раздраженно кричала она, - посмотри на меня, ты же не слышишь,
что я тебе толкую".
Бывало, случалась размолвка с неприятным для него человеком -
начальником или обвиняемым, злость и обида сжимали сердце, так хотелось
язвительно, резко ему возразить, крикнуть, осадить, дать сдачи, а нельзя. И
Богушевич приказывал себе не волноваться, замолкал, слушал, что ему
говорили, а сам старался в это время думать о чем-нибудь приятном, ограждал
себя мыслями, как воин доспехами, все, чего не хотел слышать, пропускал
мимо ушей, а значит, не впускал и в сердце. Это умение отключаться от
эмоций, отрицательных для него, впечатлительного и чуткого человека, было
защитой от душевных травм и неприятностей...
И вот, забыв, что на столе у него лежит незаконченное дело об
убийстве, Богушевич думал не о нем, а о Чернигове и о том, как туда
переехать.
Древний зеленый Чернигов на тихой красивой Десне очень понравился ему
еще тогда, когда он там служил. Помнится, даже стихотворение о нем написал.
А главное, там газета, а в той газете работает его однокашник поэт