"Павел Хюлле. Вайзер Давидек " - читать интересную книгу автора

островерхие крыши, подумал я, наверно, интереснее всего глядеть с Буковой
горки, откуда, кроме крыш, виден еще аэродром, расположенный за железной
дорогой, и залив с белой полоской пляжа. Сколько раз стояли мы там, на горе,
и наш город казался нам совершенно иным, чем тот, в котором мы привычно
жили. Тогда я не знал - почему, но сегодня, когда уже нет ни Буковой горки,
ни Вайзера, ни того Елиткова, сегодня я думаю, что сверху просто не было
видно грязных, замусоренных дворов, переполненных помоек и прочих мерзостей
предместья, символом которых мог бы служить серый, насквозь пропыленный
магазин Цирсона, в котором мы покупали лимонад в бутылках, именуемых
взрослыми пузырями.
Вместо панорамы с Буковой горки теперь я видел крышу дома напротив, по
которой лучи солнца скользили все более короткими зигзагами, и открытое окно
чердака, в котором ветер ласково надувал занавески. Часы в канцелярии
пробили пять, и через минуту я услышал хорошо знакомые звуки пианино - это
учительница музыки аккомпанировала хору на вечерней репетиции. Сначала шло
вступление, потом с первого этажа стали доноситься все более громкие фразы
исторической массовой песни, или массовой исторической песни, или народной
исторической песни - уж не помню, как тогда это называлось: "Хвала вам
паны-ы и магна-аты за це-пи за на-шу не-во-лю хвала-а вам епи-ис-ко-пы
ксендзы пре-ла-ты хвала вам за на-ашу кро-ва-авую до-лю!" Этот рефрен,
многократно повторялся, так же как начало песни, столь же торжественное и
патетическое: "Когда на-а-род с ору-жи-ем под-ня-лся в бой паны о при-бы-лях
ра-де-е-ли". Никогда не мог понять, ни на школьных праздниках, ни на уроке
пения, где мы разучивали эту песню, повторяя десятки раз до отвращения, что
общего у цепей и неволи с епископами и о каких прибылях шла речь, когда
народ поднялся в бой, то есть что общего у прибылей с боем. И вообще, за что
тут было винить панов, если панов уже давно нет, а если и есть, то наверняка
не в нашем городе и не в нашей стране. Да, сегодня, к счастью, я не должен
об этом думать, но вот мелодия застряла в моей памяти почти полностью, и
если она и возвращается ко мне какими-то неведомыми путями, то никак не в
связи с прелатами, школьными праздниками или учительницей пения, а лишь
вместе с сумеречным светом сентябрьского вечера, когда я сидел в канцелярии
нашей школы, ожидая своей очереди на допрос, вместе с видом занавески,
колеблемой легким дуновением ветра, вместе с Вайзером и пятью часами
пополудни - как раз столько пробил в стенных часах нежный гонг, напоминающий
звон колокольчика в руках ксендза Дудака во время внесения Святых Даров.
Когда ухо Шимека стало совсем нормальным, дверь директорского кабинета
открылась, М-ский выпустил оттуда Петра - и наступила моя очередь. Школьный
запах навощенных полов, который я помню поныне, тяжелый и маслянистый, как
вечность, смешивался в директорском кабинете с табачным дымом и ароматом
кофе, который пили трое допрашивающих нас мужчин. Только М-ский не курил, а
лишь теребил рукав своей рубашки.
- Значит, ты, Хеллер (так меня тогда называли), настаиваешь, -
обратился ко мне тот, что в форме, - ты настаиваешь, что Вайзера и Эльку вы
видели последний раз двадцать восьмого августа в ложбине за старым
стрельбищем, верно?
- В общем-то, верно.
- Что значит - "в общем-то"?!
- Потому что после мы уже не видели их вблизи.
- Значит ли это, что вы видели их еще и на следующий день как-то иначе?